Книга Дети Робинзона Крузо - Роман Канушкин

— Давайте шевелите задницами! — потребовал Икс. — Надолго меня не хватит!

* * *

Лже-Дмитрий, нахмурившись, смотрел на Миху-Лимонада. Он судорожно пытался понять, что происходит. Одинокая мелодия и все другие звуки затихли. Лже-Дмитрий слушал оглушающую тишину. И в этой тишине прозвучал ошеломленный завороженный голос:

— Я вижу... Вижу! Какая красота, — Лже-Дмитрий с ужасом осознал, что его губами говорит Слизняк, но не смог его заглушить. — Я вижу бабочек.

Лицо Лже-Дмитрия словно сковала каменная маска:

— Молчи, — хрипло произнес он.

— Нет. Теперь ты не сможешь заставить меня исчезнуть. Я вижу их.

Бабочки на Михиной ладони расправили крылышки, и их невозможно стало различить — был только свет, ослепительный, обжигающий свет. Казалось, он и был той самой небесной синевой, что пульсировала, наполняла, ежемгновенно творила сферу, и была ярче этой синевы.

— Они здесь, — восхищенно прошептал Слизняк. — Как красиво... Здесь. Все вместе.

— Молчи! — с трудом выкрикнул Лже-Дмитрий.

Опять на лице отразилась эта шизофреническая двойственность, мучительная борьба. Но Слизняк теперь и вправду не собирался исчезать.

— Ты хотел знать, что он сюда пронес? — услышал Лже-Дмитрий и не смог бы с достоверностью сказать, чего в голосе Слизняка было больше — усмешки, торжества или горечи. — Что он уже делает? Жертва.

Слизняк умолк. Что-то неправильное, пугающе неправильное таилось в этом молчании. Лже-Дмитрий напряженно прислушался. Хмурая складка выступила на лбу, а губы скривились в привычном капризном изломе.

Что-то с голосом Слизняка... Словно он жалел его. Словно...

«Жертва»...

(круг?)

В глазах Лже-Дмитрия впервые мелькнул панический огонек.

— Ты на что намекаешь? — осторожно поинтересовался он.

Слизняк молчал.

Лже-Дмитрий пошмыгал носом, с крыльев которого гроздьями свисали розовые пузыри, — это все уловки! — затем быстро обернулся. И увидел ее. Длинные волосы спутались и начали седеть; и морщины, трещины-морщины на прекрасном лице... Вот оно как — это все уловки, уловки Слизняка! Его посетила весьма удачная догадка:

— В цепочке твоих рассуждений, — подмигнув, начал Лже-Дмитрий, — есть одно слабое звено. Дефект. — Он глубокомысленно осклабился, словно его слова должны были произвести ошеломляющий эффект, затем снова подмигнул непонятно кому. — Думаешь, я не знаю? Думаешь, так прост?! — Лже-Дмитрий колюче прищурился, и его глаза заблестели хитростью сумасшедшего. — Слабое звено: это место не принимает жертв!

— Да, — моментально отозвался Слизняк, — кроме той, что игнорирует, делает невозможным существование самого этого места.

Тишина.

Лже-Дмитрий снова пугливо обернулся, и...

Теперь она шла мимо, словно не видела его, словно...

— Ты врешь! — завопил Лже-Дмитрий. — Вранье и подтасовка. Ты...

— Да, — согласился Слизняк. — Вранье и подтасовка. Тебя обманывают.

И голос, их общий голос, осекся. Хриплый стон со вздохом сорвался с краешка губ.

Крысолов смотрел на Лже-Дмитрия. В раскрытой ладони выброшенной вперед руки ослепительное сияние начало меркнуть. Теперь и Лже-Дмитрий отчетливо видел бабочек. И кое-что еще: именно в это угасающее сияние, будто впитывая, обогащаясь им, легла сейчас рукоять кувалды.

Измученное лицо Крысолова просветлело. Казалось, его кожа стала очень тонкой, словно светилась изнутри. И Лже-Дмитрий понял, что его защищало, что его берегло, и о какой жертве шла речь.

— Круг? — прошептал Лже-Дмитрий.

— Они сейчас умирают. И они здесь, — сказал ему на это Слизняк.

* * *

Никто не увидел, лишь, может, бабочки, сидящие на Михиной ладони, почувствовали, как дверь в комнату, где когда-то был сооружен алтарь с фотографией, дверь, за которой пропал Будда, бесшумно приоткрылась. Сейчас, в эту самую минуту, все печати оказались сорванными.

* * *

Лже-Дмитрий покачнулся, захлопал глазами и теперь уже в ужасе обернулся.

Она действительно шла мимо. И не смотрела на него. Но не только потому, что он не справился и больше не принимался в расчет. А прежде всего потому, что позволил ей постареть, лишил их Приза, позволил морщинам и трещинам изъесть прекрасное лицо.

Подчиняясь пугливому импульсу, Лже-Дмитрий быстро взглянул на сферу, будто что-то еще можно было спасти, будто хватаясь за последнюю соломинку. И вдруг увидел, как проступившее в небесной синеве сферы лицо Мадонны начало трескаться, расплываться, сменяясь лицом его отца. Строгим, хмурым, раздосадованным — он не справился, не смог сохранить ускользающее время, бездарно разбазарил все собранное по крупицам и переданное ему. И ни Креста, ни Нобелевской премии, даже психушки теперь не заслужил. И в тематический музей догадок Рафаэля теперь войдут другие, а его ждет лишь бесконечное наказание в унылой темноте детской, опостылевшей темноте чулана, из которого ему так и не удалось убежать.

Лже-Дмитрий охнул, — короткий всхлип оборвал его стон, — и, поскуливая, бросился за ней.

— Я-не-бесполезен, — ноюще кряхтел он. — Ведь я помог найти сбежавшего мальчика! Вот же он... Смотри! Мы сейчас... Мы заберем его! Не бесполезен...

Миха-Лимонад смотрел ему вслед.

И тогда Икс прошептал:

— Только не оборачивайся...

* * *

Лже-Дмитрий остановился, когда Мадонна достигла Бумера. Грудой развороченного железа притихший полуавтомобиль-полусобака возвышался совсем рядом, и что-то... Нет, Мадонна не начала исчезать, но будто выцвела, и...

Лже-Дмитрий, все так же поскуливая, уставился на нее.

(вот что оказалось главным в музее догадок Рафаэля)

Он — отыгранный материал. Она больше в нем не нуждалась. Теперь она сама могла спустить с цепи свою Шамхат.

Но дело заключалось не только в этом.

Сломанный китайский зонтик, которых было полным-полно в безвозвратные годы его юности, застегнутая на разные пуговицы аляповатая дырявая кофта, торчащие паклями седые волосы, сбитые на макушке под соломенную шляпку — все это ранило безупречный вкус бывшего антиквара. Так же, как и пугающий шепот, доносящийся из черной дыры беззубого рта:

— Шам-х-ат! — как змеиное шипение. — Шамхат, пробудись! Найди сбежавшего мальчика.

Лже-Дмитрий почувствовал, что у него подкашиваются ноги. Дело уже было не в оскорбленном эстетическом чувстве, потому что змеиное шипение сменилось леденящим хохотом безумной старухи:

— Сам отдашь! Са-а-ам! Найди, Шамхат!