Книга Американская пастораль - Филип Рот

— И виноват в этом я.

— Нет, так я не подумала. У всех у нас семьи. И неблагополучия обычны в семьях.

— В связи с чем ты решилась отпустить шестнадцатилетнюю девочку, только что совершившую убийство. Одну. Без всякой поддержки. Без понимания, что с ней случится.

— Ты говоришь о ней так, словно она беззащитна.

— Да, она беззащитна. И всегда была беззащитной.

— Взрыв дома начисто зачеркнул прошлое. Я обманула бы ее доверие, и к чему это привело бы?

— К тому, что я был бы с ней. Защищал бы ее от случившегося. Ты ведь не знаешь, до чего она дошла. Не видела ее сегодня, а я видел. Она совершенно свихнулась. Шейла, я видел ее сегодня. Она больше не толстая. Она скелет. Скелет, закутанный в тряпье. Живет в нью-аркской комнатенке в совершенно немыслимых условиях. Ее жизнь невозможно описать словами. Если бы ты не промолчала, все было бы иным.

— Не состоялся бы наш роман — вот и вся разница. Конечно, я понимала, что ты почувствуешь себя оскорбленным.

— Чем?

— Тем, что я ее видела. Зачем было заново поднимать это? Я ведь не знала, куда она делась. У меня не было никаких сведений. Вот и все. Безумна она не была. Расстроена. Зла. Но не безумна.

— Разве взорвать магазин — не безумие? Не безумие смастерить бомбу и подложить ее в почтовый отсек магазина?

— У меня дома никаких признаков безумия не наблюдалось.

— Но она уже проявила безумие. И ты знала, что она проявила безумие. Может, она ушла, чтобы убить еще кого-нибудь? Как можно было взять на себя такую ответственность? И знаешь, Шейла, она так и сделала. Да, сделала. Убила еще троих. Каково?

— Ты говоришь это, чтобы сделать мне больно.

— Я говорю тебе правду. Она убила еще троих. Ты могла бы предотвратить это.

— Ты меня мучаешь. Нарочно стараешься сделать больно.

— Она убила еще троих!

И вот тут он сдернул со стенки Графа и швырнул его на пол, прямо к ее ногам. Но ее это не обескуражило — наоборот, помогло снова взять себя в руки. Снова обретя свой привычный имидж, она не только не пришла в ярость, но даже никак не отреагировала на эту выходку, а молча, с достоинством повернулась и вышла из комнаты.

— Что можно было для нее сделать? — причитал он, ползая на коленках и собирая осколки в стоящую возле стола мусорную корзину. — Что можно было сделать для нее? Что вообще можно сделать для кого-то? Ничего. Ей было шестнадцать. Шестнадцать лет и свихнутые мозги. Она нуждалась в помощи взрослых. Это была моя дочь. Она взорвала дом. Она была невменяема. Ты не имела права отпустить ее!

Он снова повесил над столом лишившегося стеклянного покрытия неподвижного Графа и, ощущая доносившийся издалека гул что-то обсуждавших голосов как призыв выполнить свое предназначение, выбрался из тех диких джунглей, в которых только что пребывал, и вернулся к благопристойной и хорошо отрежиссированной комедии званого обеда. Участие в званом обеде — только это теперь и могло помочь удержаться в форме. Теперь, когда вся его жизнь стремительно катилась к катастрофе, званый обед был единственным, за что он еще мог ухватиться.

И неся в себе груз не поддающегося пониманию, он, как и должно, вернулся на освещенную свечами террасу.

Там еще раз переменили тарелки; салат был уже съеден, и подан десерт: свежий торт с клубникой и ревенем от Макферсона. Гости, заметил Швед, перегруппировались. Оркатт, успешно прячущий всю свою омерзительность под гавайской рубашкой и малиновыми брюками, подсел к супругам Уманофф, и теперь, когда разговор не касался уже «Глубокой глотки», они задушевно беседовали и смеялись. На самом деле истинной темой обсуждения «Глубокая глотка» не была и прежде. Обсуждая ее, все подспудно касались куда более страшных и недопустимых предметов — темы Мерри, Шейлы, Шелли, Доун и Оркатта, распутства, обмана и предательства в кругу добрых соседей и друзей, жестокости. Насмешка над гуманностью, возможность попрания любых норм этики — вот что было темой сегодняшнего разговора.

Мать Шведа подсела к Доун, которая разговаривала с Зальцманами, отца и Джесси не было.

— Что-нибудь важное? — спросила Доун.

— Чех. Из консульства. Сообщил сведения, о которых я спрашивал. Где отец?

Ему показалось, что она сейчас скажет «умер», но она только обвела глазами стол и, произнеся «не знаю», снова вернулась к разговору с Шелли и Шейлой.

— Твой папа куда-то пошел с миссис Оркатт, — тихонько сказала мать. — Мне кажется, в дом.

Оркатт подошел к нему. Они были примерно одного роста, оба широкоплечие и крепкие, но Швед сильнее, всегда сильнее, с тех самых пор, когда им обоим было лет по двадцать пять, Мерри только что родилась, чета Лейвоу переехала в Олд-Римрок из квартиры на Элизабет-авеню в Ньюарке, и новосел появился однажды субботним утром на площадке за домом Оркатта, где регулярно по-любительски играли в футбол. Приехав просто для развлечения, ради свежего воздуха, приятного чувства командной игры в мяч и заведения новых знакомств, Швед ни в малейшей степени не стремился произвести впечатление или продемонстрировать превосходство и делал это, только когда его вынуждали: когда Оркатт, всегда добродушный и вежливый вне футбольного поля, вдруг позволял себе грубость, большую, чем, по мнению Шведа, допустимо при честной спортивной борьбе, и наносил удары, казавшиеся Шведу недостойными, раздражавшие его как недопустимые, даже в тех случаях, когда команда Оркатта оказывалась близка к проигрышу. Когда это повторилось дважды, Швед решился на то, что вполне мог бы сделать и сразу, а именно сбить его с ног. Ближе к концу игры он — используя в своих целях вес противника — сумел точным быстрым движением одновременно перехватить дальний пас Бакки Робинсона и, убедившись, что Оркатт рухнул на траву, помчался вперед, чтобы заработать очко. «Не позволю смотреть на меня сверху вниз», — думал он на бегу словами Доун, отказавшейся принять участие в семейной вылазке Оркаттов для осмотра кладбища. Только сейчас, стремительно приближаясь к линии, делящей поле надвое, он осознал, как глубоко его задела уязвленность Доун и как будоражил его малейший намек (намек, существование которого он яростно отрицал в беседах с женой) на то, что здесь, в Олд-Римроке, слегка подсмеиваются над ней, выросшей в Элизабете дочерью ирландца-сантехника. И еще до того, как, забив очко, он повернулся удостовериться, что Оркатту все еще не подняться, в голове молнией пронеслась мысль: «Что ж, двухсотлетняя история округа Моррис хорошо приземлилась на пятую точку — думаю, это отучит ее смотреть сверху вниз на Доун Лейвоу. В следующий раз ты и всю игру проведешь, елозя задницей по полю». Осознав это, он рысцой побежал к Оркатту, посмотреть, все ли с ним в порядке.

Швед понимал, что, сбив Оркатта с ног, он сможет без особого труда стучать его башкой по плиточному полу террасы столько, сколько понадобится для отправки на кладбище, в компанию к родовитым предкам. В этом типе было что-то больное, и он, Швед, всегда знал это — чувствовал в его отвратительных картинах, в готовности применять запрещенные приемы при игре в тач-футбол на спортивном поле позади дома, чувствовал даже на кладбище, когда тот, гой, добрый час потчевал гостя-еврея своими историями… Глубокая неудовлетворенность пропитывала всю его жизнь. Доун считала, что он создает искусство, современное искусство, но нет, он просто кричал о своей неудовлетворенности; и свидетельство бесконечной неудовлетворенности Уильяма Оркатта бесстыдно украшало стену их гостиной. Но теперь он владеет моей женой. Отодвинув жалкую Джесси, он вернул жизнелюбие и сексуальность «Мисс Нью-Джерси-1949». Добился этого и теперь пользуется. Алчный вор, сукин сын.