Книга Об управлении империей - Константин Багрянородный

об акте крещения — дилемма, которую мы склонны решать скорее в пользу первого предположения.

226

Далее следует явно враждебный выпад Константина VII против своего тестя Романа I Лакапина (920-944). Сначала регент при малолетнем Константине VII, Роман добился его брака со своей дочерью Еленой в 919 г., через год был коронован как соправитель Константина VII, а в период между 20 мая 921 и 24 декабря 924 г. короновал также своих собственных сыновей Христофора, Стефана и Константина. При этом Христофор получил более высокий ранг, чем законный наследник престола Константин VII, как убедительно показал Г. Острогорский (Ostrogorsky G. Geschichte. S. 225, Anm. 1). Константин VII был таким образом оттеснен на третье место и не имел реальной власти вплоть до низложения Лакапинидов. См. Введение.

227

После длительных болгаро-византийских войн при Симеоне и после смерти болгарского царя в 927 г. между преемником Симеона Петром (927-970) и Романом I был заключен мирный договор, скрепленный 8 октября того же года браком Петра и дочери Христофора Марии, которая (если Христофор был коронован весной 921 г.) вряд ли была "порфирородной". Как здесь, так и в других главах труда, тон Константина при упоминании о болгарах и Болгарии по преимуществу враждебен (см.: Литаврин Г. Г. Константин Багрянородный; см. также Введение).

228

Имеет ли Константин в виду начало жизненного пути Романа или его царствования, не ясно. По некоторым данным, Роман Лакапин происходил из армянского рода. Константин VII намекает, видимо, на тот факт, что Роман вырос не в халкидонитской (православной) семье и лишь позднее, перед поступлением на царскую службу, должен был перейти в православие. В Византии X-XI вв. большинство армянского населения и у границ империи, и в ее восточных провинциях исповедовали монофизитство. Выше в этой же главе (DAI. 13.115-116) Константин VII приписывает приверженность особым и чуждым "ромейскому устроению" обычаям как раз иноверцам, нехристианам. Иначе говоря, в подтексте, видимо, прячется мысль, что Роман был вначале монофизитом, т.е. еретиком. Такое толкование представляется нам более оправданным, так как если допустить, что Константин имеет в виду нарушение Романом "ромейских обычаев" лишь в начале его правления, то тогда все иные выпады Константина против тестя теряли бы смысл. Лиудпранд сообщает, что происхождение Романа I было неясным (Liudpr. Antap.P. 84), тогда как род Константина возводился к Константину Великому (Ibid. Р. 88). Очевидно, во время посещения Лиутпрандом Константинополя (949 г.) эта легенда была уже широко распространена.

229

Этот пассаж может, по нашему мнению, содержать намек царственного автора на законность принципа наследственности императорской власти, который долго не мог упрочиться в Византии. Именно Македонская династия, к которой принадлежал сам Константин VII, была первой династией, представители которой держали престол в своих руках почти 200 лет (с 867 по 1056 г.). Константин VII проводит здесь мысль, что подлинно царские добродетели могут быть свойственны лишь государю, рожденному и воспитанному в пурпуре, т.е. обретшему права на престол в силу легитимности наследственного принципа власти. Психологически этот акцент под пером Константина VII, учитывая его личную судьбу, вполне понятен.

230

Действительно, заключение мира и брачного союза сопровождалось освобождением значительного числа византийцев, взятых в плен в ходе войн Симеона с империей (см.: Златарски В. История. Т. I, ч. 1. С. 504 и след.).

231

Ко времени женитьбы Петра на Марии-Ирине Болгария, принявшая христианство из Византии в 865 г., была уже более 60 лет христианской державой.

232

Перевод данного места вызвал дискуссию: двух ли лиц или одно (и кого именно) имеет в виду автор, говоря: ουδε αυτοκρατορος και ενθεσμου βασιλεως. Г. Острогорский и Э. Штейн видели здесь двух лиц: Романа I (автократор, т.е. самодержец) и Константина VII (законный василевс), поскольку, по их мнению, автократором Константин был лишь в годы 913-920 и 944-959, а Христофор не может быть причислен ни к автократорам, ни к законным василевсам. Р. Дженкинз считает это понимание мало соответствующим греческому тексту и предлагает относить оба термина к одному Константину VII, т.е., по его мысли, царственный автор пишет здесь только о себе, рассматривая Романа I лишь как узурпатора (DAI. II. Р. 68). Мы считаем такое толкование не совсем точным. Константин действительно мог понимать под "самодержцем и законным василевсом" именно себя, из чего, однако, совсем не вытекает с непреложностью, будто он здесь дал понять, что Роман I в его глазах лишь узурпатор. Во-первых, и здесь (13.147, 149), и неоднократно ниже (32.100, 107; 43.89, 118, 131 etc.) Роман I назван "василевсом". Во-вторых, не мог же Константин VII, считая Романа I узурпатором, именовать его сына Христофора "третьим", разумеется, василевсом (13.162-163). Константин действительно мог не иметь в виду Романа I вообще, так как ему было важно подчеркнуть, что выданная за Петра внучка Романа — не "порфирородная" принцесса, а дочь фактически не имевшего власти Христофора. Некорректность автора проявилась здесь, по нашему мнению, в том, что он, видимо, считает себя подлинным автократором и для периода между 920 и 944 г., хотя автократором мог быть в любой момент лишь один из василевсов и им был в это время, несомненно, Роман I. Кроме того, ничто как будто не подкрепляет его утверждения, что Христофор (до его смерти в 931 г.) занимал именно "третье" место после Романа I и Константина VII. Скорее всего, именно сам Константин VII был оттеснен на третье место (см. коммент. 50 к гл. 13 и Введение). Лиудпранд определенно утверждает, что Роман I ставил Христофора выше Константина VII (Liudpr. Antap. Р. 91).

233

Р. Дженкинз справедливо отмечает, что избранный Константином VII повод для дискредитации памяти Романа I (брак Марии и Петра) весьма неудачен. Царственный автор не нашел, в сущности, убедительных аргументов для изображения этого брака как яркого случая нарушения правопорядка и канонов и как некоего "новшества" Романа I. Браки членов семьи самого Константина VII с "латинянами" и особенно брак его сына Романа II (правда, несколько лет спустя после написания гл. 13) с Феофано, дочерью харчевника, представляли собой, пожалуй, гораздо большее отступление от византийского ригоризма в этом вопросе, чем устроенный Романом I брак его внучки с "василевсом болгар" Петром (DAI. II. Р. 68).

234