Книга Смерть в Венеции - Томас Манн

Вдобавок этот двенадцатилетний паршивец был одним из главных выразителей определенного умонастроения, которое, почти неуловимо витая в воздухе, омрачило и испортило нам приятный отдых у моря. Почему-то здешней атмосфере недоставало простоты и непринужденности; местная публика «себя блюла», поначалу даже трудно было определить, в каком смысле и духе, она считала своим долгом пыжиться, выставляла напоказ друг перед другом и перед иностранцами свою серьезность и добропорядочность, особую требовательность в вопросах чести – что бы это значило? Но скоро нам стала ясна политическая подоплека – тут замешана была идея нации. В самом деле, пляж кишел юными патриотами – противоестественное и удручающее зрелище. Дети ведь составляют как бы особый человеческий род, так сказать, собственную нацию; всюду в мире они легко и просто сходятся в силу одинакового образа жизни, даже если их малый запас слов принадлежит к разным языкам. И наши малыши очень скоро стали играть со здешними, как, впрочем, и с детьми иностранцев. Но их постигало одно непонятное разочарование за другим. То и дело возникали обиды, заявляло о себе самолюбие, слишком болезненное и напористое, чтобы быть принятым всерьез; вспыхивали распри между флагами, споры о месте и первенстве; взрослые вмешивались, не столько примиряя, сколько пресекая споры и оберегая устои, гремели фразы о величии и чести Италии, фразы совсем не забавные и портящие всякую игру; мы видели, что оба наши малыша отходят озадаченные и растерянные, и старались, как могли, объяснить им положение вещей: этих людей, говорили мы им, лихорадит, они переживают такое состояние, ну, что-то вроде болезни, не очень приятное, но, видимо, неизбежное.

Нам оставалось только пенять на себя и собственную беззаботность, если дело у нас дошло до конфликта с этим, хоть и понятым и принятым нами в расчет, состоянием, – еще одного конфликта; похоже, что предыдущие тоже не были целиком чистой случайностью. Короче говоря, мы оскорбили нравственность. Наша дочурка – ей восемь лет, но по физическому развитию ей и семи не дашь, такая это худышка, – вдоволь накупавшись и, как это водится в жаркую погоду, продолжив прерванную игру на пляже в мокром костюмчике, получила от нас разрешение прополоскать в море купальник, на котором налипла толстая корка песка, с тем чтобы потом надеть его и уже больше не пачкать. Голенькая она бежит какие-то несколько метров к воде, окунает костюмчик и возвращается обратно. Могли ли мы предвидеть ту волну злобы, возмущения, протеста, которую вызвал ее, а стало быть, наш поступок? Я не собираюсь читать вам лекцию, но всюду в мире отношение к человеческому телу и к его наготе за последние десятилетия коренным образом изменилось, воздействовав и на наши чувства. Есть вещи, на которые просто «не обращают внимания», и к ним относилась свобода, предоставленная этому детскому, никаких эмоций не вызывающему тельцу. Но здесь это было воспринято как вызов. Юные патриоты заулюлюкали. Фуджеро, заложив пальцы в рот, свистнул. Возбужденные разговоры взрослых по соседству с нами становились все громче и не предвещали ничего доброго. Господин во фраке и в сдвинутом на затылок, мало подходящем для пляжа котелке заверяет свою скандализованную даму, что так этого не оставит; он вырастает перед нами, и на нас обрушивается филиппика, в которой весь пафос темпераментного юга поставлен на службу самым чопорным требованиям приличий. Забвение стыда, в коем мы повинны – так было нам заявлено, – тем более предосудительно, что оно является, по сути, неблагодарностью и оскорбительным злоупотреблением гостеприимством Италии. Нами преступно попраны не только дух и буква правил общественного купания, но также честь его страны, и, защищая эту честь, он, господин во фраке, позаботится о том, чтобы такое посягательство на национальное достоинство не осталось безнаказанным.

Слушая это словоизвержение, мы скрепя сердце только глубокомысленно кивали. Возражать разгоряченному господину значило бы лишь совершить новую оплошность. Многое вертелось у нас на языке, например, что не все обстоит здесь настолько благополучно, чтобы считать вполне уместным слово «гостеприимство» в подлинном его значении, и что мы, если говорить без прикрас, гости не столько Италии, сколько синьоры Анджольери, в свое время сменившей род занятий – из доверенной Дузе сделавшейся содержательницей пансиона. Не терпелось нам также возразить, что мы не представляли себе, как низко пала нравственность в этой прекрасной стране, если потребовался возврат к подобным ханжеским строгостям. Однако мы ограничились заверениями, что и в мыслях не имели вести себя вызывающе или непочтительно, и в качестве извинения ссылались на юный возраст и физическую неразвитость малолетней правонарушительницы. Все напрасно. Наши заверения были отвергнуты как неправдоподобные, наши доводы объявлены несостоятельными, и нас решили, чтобы и другим было неповадно, проучить. Вероятно, по телефону сообщили в полицию, на пляже появился представитель власти, назвавший происшествие весьма серьезным, «molto grave», и предложивший нам следовать за ним на «площадь», в муниципалитет, где более высокий чин подтвердил предварительный вердикт «molto grave» и, употребляя те же самые, что и господин в котелке, по-видимому, принятые здесь дидактические выражения, разразился длиннейшей тирадой по поводу нашего преступления и в наказание наложил на нас штраф в пятьдесят лир. Мы сочли наше приключение достойным такого пожертвования в государственную казну, заплатили и ушли. Может быть, нам следовало бы тут же уехать?

Зачем мы так не поступили? Мы избежали бы тогда встречи с роковым Чиполлой; однако слишком многое сошлось, чтобы заставить нас тянуть с отъездом. Кто-то из поэтов сказал, что единственно лень удерживает нас в неприятной обстановке, – можно было бы привлечь это остроумное замечание для объяснения нашего упорства. К тому же после таких стычек не очень-то охотно покидаешь поле боя; не хочешь признаваться, что оскандалился, особенно если выражения сочувствия со стороны укрепляют твой боевой дух. В вилле «Элеонора» не существовало двух мнений относительно причиненной нам несправедливости. Итальянские знакомые, наши послеобеденные собеседники, считали, что история эта никак не способствует доброй славе страны, и собирались, на правах соотечественников, потребовать от господина во фраке объяснения. Но тот уже на следующий день скрылся с пляжа вместе со всей своей компанией – не из-за нас, разумеется, однако не исключено, что именно сознание предстоящего отъезда придало ему отваги, – так или иначе, его исчезновение было для нас большим облегчением. А если говорить начистоту – мы остались еще и оттого, что в здешней обстановке было что-то необычное, а необычное само по себе представляет ценность, независимо от того, приятно оно или неприятно. Надо ли капитулировать и уходить от переживаний, если они не обещают вам радости или удовольствия? Надо ли «уезжать», когда жизнь становится тревожной и не совсем безопасной или же несколько тяжкой и огорчительной? Нет, надо остаться, надо все увидеть и все испытать, тут-то и можно кое-чему научиться. Итак, мы остались и, как страшную награду за нашу стойкость, пережили впечатляюще злополучное выступление Чиполлы.

Я не упомянул, что примерно ко времени учиненного над нами административного произвола наступил конец сезона. Донесший на нас блюститель нравственности в котелке был не единственным приезжим, покинувшим курорт; итальянцы уезжали толпами, и множество ручных тележек с багажом потянулись к станции. Пляж утратил свой сугубо национальный характер, жизнь в Торре, в кафе, на аллеях сосновой рощи стала и более простой, и более европейской; вероятно, теперь нас даже допустили бы на застекленную веранду «Гранд-отеля», но мы туда не стремились, мы чувствовали себя хорошо и за столом синьоры Анджольери – если вообще мыслимо было считать наше самочувствие хорошим, с той поправкой, которую вносил в него витавший здесь злой дух. Однако вместе с такой благотворной, на наш взгляд, переменой резко изменилась погода, показав себя в полном согласии с графиком отпусков. Небо заволоклось, нельзя сказать, чтобы стало прохладней, но откровенный зной, царивший эти три недели (а скорее всего еще задолго до нашего приезда), сменился томящей духотой сирокко, и время от времени слабый дождичек кропил бархатистую арену, на которой мы проводили наши утра. К тому же надо заметить, что две трети срока, выделенного нами на Торре, уже истекло; сонное, выцветшее море с чуть колышущимися на его плоской глади вялыми медузами как-никак было нам внове, и смешно было бы тосковать по солнцу, которое, когда оно безраздельно властвовало, исторгало у нас столько вздохов.