Книга Поклонение луне. Книга рассказов - Елена Крюкова

И девочка поднимала лысую головенку, закутанную в кружевной чепчик, прямо к небу, поднимала ручки с маленькими пальчиками-червячками, видела Луну и радовалась ей, как спелому апельсину, тянула ручки выше, еще выше, будто хотела ее достать.

И девочка пела, пела тоненьким голосом котенка, мяукала:

– Луна-Луненька-Луна-а-а-а!.. Луна-Луненька-Луна-а-а-а-а!..

И суровая мимохожая бабка, оценивающе глянув на чудесного младенца, играющего в коляске с живой Луной, бросила в спину матери:

– Поэтессой будет.

“Мама, мама!.. Мне сказали – она будет поэтессой!.. Наверное, цыганка сказала, гадалка… А может, бессарабка… У нее волосы такие… сизые, синие, и глаза как маслины… Пристала к нам на улице…”

“Ах ты батюшки!.. Поэтессой… Нехорошо… Поэтессы все – синие чулки… Это плохо, очень плохо… Будет мытарствовать, голодать… Не знать будет, как прокормиться, как двум курицам зерно дать поклевать… Ах, горе-то…”

“Да она рифмует!.. Она что-то такое поет про Луну… что-то такое чудесное!..”

“А ты не запомнила, доченька?..”

“Нет… Не запомнила… Но что-то очень красивое…”

Моя бабушка и моя мама тихо говорили обо мне. И я все понимала, что они говорят.

Их руки медленно летали над столом, наливали из кувшина молоко в белые чашки, раскладывали сугробы творога по тарелкам, отрезали от солнечного лимона тонкие прозрачные круги.

А на землю с небес падала ночь.

И глубокой ночью в дом пришел отец девочки. Высокий, с пухом золотых волос вокруг просвечивающей сияющей, как нимб, лысины, подвыпивший?.. нет, изрядно пьяный, качался, как маятник, на длинных ногах еле стоял, – в светлом костюме, в галстуке-бабочке, как денди, как франт столичный, ох и любил он пускать своей столичностью пыль в глаза в степном провинциальном городишке: в Академии художеств учился, у самого Грабаря в мастерской, у самого Иогансона!.. краски на палитру перед самим Николаем Ромадиным выдавливал!.. – и рукав чесучового костюма был испачкан в красной масляной краске – шматок краплака или, быть может, кадмия красного. А жена подумала, что это кровь, и, глядя на рукав, тихо заплакала. И отвернулась к окну, чтобы не показать пьяному мужу слез.

А он силком повернул ее к себе. И бухнулся перед ней на колени. И покрыл колени поцелуями, и руки ей целовал, и говорил: прости, прости, чернушечка моя, прости!.. последний раз я так налакался… но такая выставка была… и такие друзья собрались!.. из Тбилиси приехали, Вебхвадзе, любимый мой, и Володя Корбаков из Вологды, и Рустам Яушев из Москвы, и… да много там всех собралось!.. без счета!.. такой банкетище закатили!.. и там я был, и мед я пил, у моря видел дуб зеле-о-о-оный… И все целовал ее, целовал, а она все отворачивала лицо.

А девочка спала в маленькой кроватке с прутиками, чтобы на пол не вывалиться. Кроватку ей папа сделал. Сам смастерил.

Ее папа пил слезы со щек ее мамы.

Ее мама простила папе эту пьянку. В который раз. В последний раз.

Не в последний раз.

Сколько еще она будет прощать… сколько…

Девочка не слышала ничего, спокойно спала, потом вдруг проснулась.

Она проснулась оттого, что в окно глядела Луна.

Она глядела строго и пристально. И пугающе.

Страшно глядела она.

И была она не золотая, как апельсин, как всегда, а ярко-синяя, мертвенно-серебряная – оттого, что взошла высоко, выкатилась почти в зенит, – и с ее белого лица темно и страшно смотрели вниз, на мир людей, темные глаза, пустые безводные глазницы. Что видела она? О чем думала?

Девочка села в постели. Папа с мамой лежали, обнявшись, на кровати. Папа был в одежде, а мама была в ночной рубашке, и ее голое плечо светилось во тьме в мертвенных лучах Луны. Девочка смотрела на родителей: они были как две рыбы, лежащих друг на друге в корзинке. Ей показывали такую корзинку с серебряными рыбами – их принесли с Волги рыбаки, и мама купила всю корзинку, всю, давала дядькам-рыбакам маленькие кружочки и шуршащие бумажки из своей сумочки. Это называлось – “купить”.

А Луна, Луна-то была как круглая серебряная денежка из маминой сумочки, девочка расстегивала крючок на сумке, вытряхивала денежки и играла с ними, играла, как с рыбьей чешуей… Да они и были – рыбья чешуя, только твердая и холодная… Или, может, это была чешуя дракона. Про дракона ей рассказывал старый дядя Иван Семеныч – у них мама с папой снимали маленький домик, где они жили. “Жили” – означало: ели, пили и спали. И каждый день мама выходила с ней из домика на улицу. Много людей, еще много неподвижных драконов с шумящей листвой (они назывались “деревья”), много железных повозок, выпускающих вонючий дым (они назывались “машины”), много птиц в небесах – они рассыпались в горячем небе внезапно, как крошки хлеба, будто чья-то огромная теплая рука подбрасывала их…

И вдруг Луна спустилась ниже.

И вдруг – еще ниже.

И вдруг она подкатилась прямо к окну – и ее широкое лицо прижалось к стеклу окна, заглянуло в комнату, и девочке стало страшно и хорошо, как тогда, когда папа подбрасывал ее вверх, к потолку, играя с ней.

– Луна-Луненька-Луна, – сказала девочка одними губами, – ты пришла, чтобы взять меня к себе? С собой?

И Луна тоже разлепила губы. Они у нее были сморщенные, старые, все в оспинах и трещинах. С ее седых волос стекали звезды. Ее пустые глазницы обжигали.

– Нет. Рано. Еще рано. Ты еще только родилась на свет. Ты должна жить. Ты будешь долго жить. Долго. А потом я все равно возьму тебя к себе.

– Долго? Что такое – долго жить? Долго есть? Долго спать? Долго гулять? Долго… что такое?..

И Луна улыбнулась. Не улыбнулась: оскалилась. Так скалится череп. Девочка никогда не видела череп человека, но она все равно испугалась серебряных, голых зубов.

– Долго – это совсем мало, – беззвучно сказала Луна. – Долго – это один миг. Но за этот миг ты успеешь все перечувствовать. Все передумать. Всех перелюбить. Всех перененавидеть. Со всеми сразиться. Со всеми помириться. Все простить. Во все поверить. Во всем извериться. Все понять. Все забыть. От всего устать. Всех покинуть. И в конце – лишь к одному-единому протянуть руки. Сморщенные, старые, дрожащие руки.

– К чему – протянуть?..

– Ко мне. Ко мне одной.

И девочка протянула руки к плачущему лицу Луны. И тоненько заплакала:

– Не плачь! Не плачь, милая Луненька-Луна! Я с тобой… Я с тобой! Может быть, я – твоя дочка! А не мамина! Может, это ты меня моей маме сбросила с неба… Я летела долго, долго… и мама меня подхватила, схватила крепко! И к сердцу прижала! И я у нее родилась! Но ведь ты – моя настоящая мама… Да?! Правда?! И я все равно уйду к тебе… Я приду к тебе все равно, не плачь!

Луна, прислонив тяжелое, мощное лицо к окну, истекала черной кровью высохших тысячелетия назад слез. Она плакала вместе с девочкой.