Книга Орхидея съела их всех - Скарлетт Томас

Интересно, Клем вообще понимает, что разбила Олли сердце своими словами? Слово, которое задело его больше всего и теперь все время вертится в голове, – это “скучный”. Скучный, скучный, скучный. И это после того, как он лез из кожи вон, чтобы быть нескучным! Он лез из кожи вон, чтобы их жизнь была какой угодно, но уж никак не скучной! Но жизнь без работы, без Клем и, понятное дело, без детей обещала и в самом деле быть скучной. Может, Олли податься в священники? Нет. Он скучный и к тому же не католик. Конечно, он мог бы кого-нибудь усыновить, но дети наверняка стали бы ненавидеть его так же, как ненавидит Клем. Целыми днями они только и делали бы, что рыскали в интернете, вооружившись свидетельствами о рождении, в поисках своих “настоящих” родителей, людей, которые создали их из слизи, а не из любви. Единственный человек, считающий его интересным и ярким, это Бриония. Но она просто не знает его истинного, скучного лица. Олли для нее – всего лишь экран, на который она проецирует свои фантазии. Но ведь сам-то он точно так же поступает с Клем. Может, на большее романтичная любовь и не способна?

Олли в первый раз внимательно рассматривает единственный цветок растения. Одна его часть – темная, дымчато-серая, а другая – грязновато-белая с черными пятнышками и двумя странными дырками. Олли срывает стручок с семенами и прячет в карман джинсов. Потревоженный цветок некоторое время колышется и наконец успокаивается. Без Клем и ее опыления он, наверное, попросту умрет. Сухая чашечка на верхушке стручка еле слышно трескается под давлением джинсовой ткани. До Олли доносится запах – пожалуй, немного шоколадный и с отголоском муската или еще чего-то пряного вроде кардамона, но в то же время неземного и неописуемого. Олли едва не бросает все свои дела и даже умудряется на секунду почти перестать думать, ведь это самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо вдыхал. Запах, несомненно, исходит от стручка. Он ведь ничего не путает? Вздыхает. Идет обратно к двери и открывает ее. Оборачивается, чтобы выключить свет. Но не выключает его, потому что видит там, на растении, призрачное изображение своего собственного лица. Вблизи он этого не разобрал, но теперь отчетливо видит. Призрачно, невероятно, безумно – смотрит на него его собственный высокий лоб, впалые щеки и даже двухдневная щетина, которую представляют черные точки на лепестках. А странные дыры – это, конечно, глаза. Еще с секунду лицо висит в воздухе – и опадает на пол.

На часах 07:17.

И совершенно невозможно описать словами то, что там, по другую сторону. По другую сторону и слов-то никаких нет. Но здесь, на краю, на далекой обочине космоса много-много людей: они прилетают и улетают, и можно успеть разглядеть последние мгновения каждой отдельно взятой души, прежде чем все они сплавятся в единое целое (со стороны это выглядит бесконечно скучно, но для душ – подобно оргазму). Олли задерживается здесь, на краю этой пропасти, и делает глубокий и долгий вдох, потому что теперь он знает, что такое настоящая любовь. Он оставил тело, но призывает к себе свои губы (или это не его губы, а великие губы Вселенной) для одного, самого последнего поцелуя. С кем? Время в этом едва существующем месте, где часы только тихо тикают и больше ничего, движется так странно, что ему удается наконец-то заняться безумной космической любовью с Клем, и она его не отталкивает, нет, совсем наоборот – она любит его в ответ, она втягивает его в себя, обливает его пóтом и выкрикивает его имя. В это же самое время он вдруг понимает, что целует и гладит Брионию, говорит ей “моя хорошая” и “любовь моя”, а потом снова делает выдох, длинный и глубокий, как будто бы каждый атом покидает сначала легкие, а затем и все его тело, и они втроем сливаются в одно, сплавляются со всеми-всеми влюбленными и становятся самою любовью. Холли, которая прилетает гораздо позже, сохранила тело – оно теперь уже не такое худенькое и светится радостью, она здесь снова ребенок, потому что тут, на этом странном, многомерном и бурлящем краю Вселенной ее ждет еще одна лучшая в мире игра с Мелиссой, игра, которая продлится вечно и даже дольше – до тех пор, пока они не станут одним целым и не растворятся в тишине, но тишина эта настанет лишь тогда, когда самый последний мяч во Вселенной окончательно и бесповоротно ударится о корт.

В этой же тишине растворятся и все остальные. Даже маленький престарелый Робин прилетит сюда на уверенных крыльях, гордо выпятив красную грудь и указывая дорогу своей любимой Флёр, которая наконец-то держится за руки с Чарли. И в конце концов все окажутся здесь – насильники и убийцы, лжецы и мошенники и все их жертвы, и все они будут смеяться и плакать от радости, потому что ни убийств, ни насилия, ни лжи, ни соперничества больше нет. Ничего этого на самом деле и не было. Был один лишь страшный сон. Неубитые, неизнасилованные, освобожденные, оправданные, покончившие с бедностью и прощенные: все плачут от радости и облегчения, потому что здесь нет ни привязанностей, ни экономики, нет никаких растений и ничего такого, чего не знали бы и не понимали все без исключения. Все драмы мира понемногу тускнеют, и эта Вселенная, когда-то трагическая, от всей души зевает и готовится погрузиться в глубокий и долгий сон. Доиграв в теннис, Холли бежит к самому краю всего и в свое самое последнее мгновение становится каждой маленькой девочкой, когда-либо существовавшей: белокурой и черноволосой, в джинсах, сари и в клетчатом платье, с косичками, блестками, в шляпе и перчатках, в носках, капризной и чумазой, умытой и пригожей, плохой, но до странности мудрой, и, когда Олли – последнее, едва мерцающее напоминание об Олли – смотрит на Холли, на эту космическую девочку девочек, он понимает, что теперь он отец и ей, и вообще всему на свете.

Зоэ надоело слушать эту историю. Ну да, поначалу происшествие впечатляло своим драматизмом, и Клем некоторое время принадлежала ей одной, Зоэ заваривала для нее чай, и наливала вино, и покупала в “Маркс-энд-Спенсере” дорогие домашние пироги, которые, впрочем, Клем даже не пробовала. Но, если вдуматься, что можно сказать человеку, чей муж покончил с собой из-за дурацкого любовного треугольника с жирной двоюродной сестрой, которая тоже пыталась (неудачно) покончить с собой? Ах да, он покончил с собой, съев странное растение, которое она выращивала. Или что-то вроде этого. Ну хорошо, можно произносить разные бессмысленные фразы вроде: “Все проходит, и это тоже пройдет”, – эти слова Зоэ нашла на сайте, посвященном поддержке людей, переживающих утрату близких. Или можно еще предложить пообщаться с человеком, который тоже переживает такую утрату. Или поинтересоваться, какую практическую помощь ты можешь оказать. И тогда ты обнаружишь, что – да, практическая помощь действительно необходима: ты можешь помочь посадить, раздать, отдать на благотворительные нужды и, в конце концов, начать выбрасывать поштучно каждый из тысячи странных, почти черных образцов Clematis viticella, которые Олли заказал, прежде чем покончить с собой. Но что происходит, когда все это смертельно тебе надоедает? Ни о каком сексе речи, конечно, не идет. В последний раз они занимались любовью… ну да, правильно, за день до случившегося. Олли знал? Клем не говорит. Этот вопрос Зоэ не может задать. Вообще Зоэ не может задать ни одного вопроса, ответ на который имеет отношение к ней самой. Ей даже кажется, что она слышит голос своей матери: “Зоэ, твоя роль тут второстепенная”. Но почему? Почему бы ей не играть главную роль в этой новой, прекрасной связи, которую, правда, довольно грубо грохнули об пол? И ведь когда обнаруживаешь, что ты – не главное в отношениях, в которые вступил, то, наверное, это означает, что пора двигаться дальше, да?