Книга Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах - Борис Панкин

Окрыленный добрым предзнаменованием, я прямо из Кремля, благо погода была благодатная, отправился пешком в Дом кино, где меня уже ждали два закадычных друга. Между «Маяковской» и Белорусским просто налетел на женский голос: «Борис?»

Вгляделся и узнал былую однокашницу по факультету журналистики, только когда она назвала себя. Шутка сказать, не виделись со дня выпуска. Тридцать семь лет. А были, старомодно выражаясь, неравнодушны друг к другу.

– Я читала в газетах, – сказала она как ни в чем не бывало, – что тебя назначили послом в Чехословакии. А я сейчас иду к ним в посольство. Представляешь? К Дубчеку. К Шанечке.

– К Шанечке?

Оказывается, так звали его, когда он проходил какие-то курсы в Высшей партийной школе, куда после университета распределили Светлану.

– Шанечку все очень любили, понятия не имея, что это будущий Дубчек, – успела поведать она, пока мы стояли в потоке людей на улице Горького. – На редкость добрый и сердечный человек. Представляешь, позвонил мне, как только узнал телефон, и попросил разыскать еще нескольких наших общих друзей. И вот сегодня встречаемся в посольстве.

Как было не расцеловать сокурсницу и не посчитать встречу с ней еще одним добрым знаком…

Принимая меня двумя неделями позже, в своем кабинете в Национальном собрании, Дубчек, Шанечка, упомянул имя моей сокурсницы, дав понять, что и его не оставила равнодушным эта цепь совпадений, придавшая оттенок доверительности нашим отношениям. Мы сразу же стали строить планы поездки в Киргизию, которая тогда была еще частью Советского Союза. Вот это действительно было бы сентиментальное путешествие!

Всякий раз убеждаюсь: если уж пресеклись пути-дороги человека с нашей незадачливой страной, это остается на всю жизнь. Сколько бы гадостей она ему ни преподнесла.

Хорошо зная цену тому советскому руководству, которое устроило август 1968 года, арестовало его самого, Дубчек не держал зла на Советский Союз, тем более на народ, и всегда считал все происшедшее тогда трагическим недоразумением. И теперь, когда правда восторжествовала, пуще всего боялся, чтобы это недоразумение не повторилось – только по вине другой уже стороны.

Искренность и цельность были силой этой уникальной личности. Они же делали его уязвимым. Социализм с человеческим лицом был его идеалом, и он продолжал верить в него и теперь. «Бархатная революция», которая вернула его из политического небытия, не говорила столько его сердцу. Внутри себя он считал ее перехлестом, чужеродным явлением и воплощения своих идеалов ожидал от политической весны в Москве.

Перестройку в России он относил к явлениям того же рода, что и Пражская весна, и драматические ее перипетии переживал как собственные обретения и потери. С тревогой следил за раздорами между Горбачевым и Ельциным. По собственному опыту знал, сколько бед может принести война амбиций.

Все это, конечно, открылось мне не сразу. В августе 1990 года в Прагу по приглашению Дубчека приехали члены той «семерки», которая в 1968 году вышла на Красную площадь протестовать против вторжения. На церемонию объявления их почетными гражданами Праги в ратуше он пригласил и меня. Казалось бы, логично. Но мое появление – я пришел чуть раньше времени – вызвало у организаторов легкий переполох. И мне нетрудно было понять почему. Я и сам чувствовал себя не в своей тарелке, хотя и не показывал (первое правило посла) виду.

Пока приматор Праги Ярослав Коржан думал и гадал, куда меня поставить, в зал, сопровождаемые Дубчеком, под бурю оваций вошли герои торжества. Дубчек заметил меня, но к обычной в подобных условиях процедуре представления нас друг другу не прибегнул. И гуманно поступил, как показали дальнейшие события. Все было накалено, обострено в те дни, и любое неосторожное слово или жест могли вызвать бурю. Сенсацию. Скандал.

Тем не менее по окончании церемонии я подошел к каждому из гостей и пригласил их на завтра в посольство. Лариса Богораз и Константин Бабицкий приглашение приняли. Павел Литвинов и Наталья Горбаневская извинились, сказав, что улетают рано утром следующего дня.

Виктор Файнберг… Впрочем, я предоставлю слово ему самому, ибо через два дня в журнале «Респект» появилось его интервью. Из песни слова не выкинешь. Я привожу его рассказ целиком:

«…В ходе сердечного приема в пражской ратуше (21 августа 1990 года) ко мне подошел обыкновенный мужчина средних лет в сером костюме и пробормотал: „Приветствую вас, я посол…“ – и быстро удалился.

Какой страны? Действительно Советского Союза или мне послышалось? Нет, я не мог себе вообразить, что ко мне мог подойти представитель Советской державы и подать мне руку; я был уверен, что это дипломат другой страны.

Лишь потом, когда я внимательно посмотрел, ко мне пришло понимание правды, которая была для меня неприятной. Я подошел к этому человеку, и он снова сказал: „Так что, увидимся в посольстве?“

Я спросил его: „Вы – посол Союза Советских Социалистических Республик?“ Он ответил: „Да. Меня зовут Панкин“. Говорю: „Я о вас читал. К сожалению, вышло недоразумение. Я уважаю вас как каждого человека, однако руку подал вам по ошибке: я считаю невозможным здороваться с представителями режима, который повинен в стольких преступлениях. Я слежу за тем, что делается на моей родине. Я удовлетворен поворотом к лучшему и тем, что революционные процессы, которые у нас происходят, не будут потоплены в крови. Верю, что свобода, демократия и человеческое достоинство наконец победят и там. Однако вы опоздали на двадцать лет. Я не могу переступить через себя“.

Он ответил: „Понимаю вас. Простите нас“. Я сказал: „Благодарю за понимание“. Ни за что другое я поблагодарить его не мог».

Не важно, что я почувствовал в тот момент, когда держал в руках этот номер «Респекта».

Теперь, по прошествии стольких лет перечитывая это, чуть было не сказал: письмо, это интервью, я испытываю странного рода признательность Виктору Файнбергу. Он сказал то, что носилось в воздухе. Назвал вещи своими именами. И при этом еще милосердно отнес мою личную вину на счет коллективной.

Сам себя я и сейчас сужу жестче, чем Виктор в ту пору. Но тогда эта публикация была для меня раной. Тем более что накануне я имел честь и удовольствие принимать в посольстве Ларису Богораз и Константина Бабицкого.

Конечно же, публикация Файнберга попала, не могла не попасть в поле зрения Дубчека. Косвенным образом он дал это понять при нашей очередной встрече. И, словно бы угадав мое настроение, заговорил о своих беседах с новыми почетными гражданами Праги, о том, что сам пережил в те дни, сначала в Праге, потом в Москве, на положении то ли высокого гостя, то ли арестанта. Хотел успокоить меня, а в результате расстроился сам и поделился своей неутихающей болью: всю жизнь мучает вопрос, правильно ли он сделал, подписав тогда в Москве декларацию, ту, что, по словам его оппонентов, которые не успокоились и до сих пор, помогла оккупантам спасти лицо.

– Если бы сейчас пришлось решать это снова, я поступил бы так же, – сказал он, и на глазах его, к великому моему смущению, выступили слезы. – Иначе пролилась бы кровь. Много крови. Будапешт не должен был повториться.