Книга Услады Божьей ради - Жан д'Ормессон

Я видел, как распадалась и угасала семья, моя семья, которую я так любил. Услада Божья, на которую она ссылалась, обернулась против нее и покончила с ней. После каждой из этих драм, в общем-то таких обычных, обрушивавшихся на нас, у меня вновь и вновь возрождалось возникшее еще раньше желание не то чтобы рассказать историю семьи или отдельные ее эпизоды, а, не вставая в позу моралиста, не впадая в метафизику или в политэкономию, просто закрепить раз и навсегда в образах те события и тех людей, которые с каждым днем все больше ускользают и о которых скоро уже никто не сможет вспомнить. Нравы, мелкие привычки, мысли, верования, поведение. Автомобили, настенные часы. Обычаи и одежду. Добродетели и пороки. На разных уровнях экономической и общественной организации любая другая группа людей, я полагаю, развивалась бы по кривой, аналогичной той, по которой прошла моя семья. Просто, благодаря своей сплоченности и примитивной, отсталой структуре, моя семья предоставляла мне более удобный для описания пример. Подобно изображенным на картине художнику или жертвователю, скрытым от всеобщего внимания, смешавшимся с толпой единоверцев у постели святой или стоящим за фигурой палача, исполняющего свое ремесло, я собирался воссоздавать события, участвуя в них как молчаливый свидетель, почти несуществующий, неподвижно затаившийся в уголке и, тем не менее, постоянно присутствующий.

Эту неодолимую потребность запечатлеть что-нибудь из наших ушедших в прошлое чаяний и противоречий я ощутил впервые еще во время встречи Филиппа и Клода по окончании войны в Испании. Вновь я испытал это желание, еще более острое, в тот день, когда дедушка бросил свой последний взгляд на Плесси-ле-Водрёй. А потом, еще и еще, в Риме, на площади Венеции, где я был с Филиппом, в нью-йоркской больнице с Анной-Марией, на кладбище в Русете, в день поминовения мертвых, с Клодом, когда он, как мне показалось, поднял полупогасший факел, выпавший из рук нашего деда. Фамилия наша, воплощенная в камнях замка Плесси-ле-Водрёй, намного пережила членов семьи. Теперь наш дом, наша семья с каждым днем все болезненнее испытывала на себе присутствие Бога и действие его безжалостной услады. Единственное, что я хотел, так это возродить и сохранить — увы, уже не на века, как раньше, а лишь на каких-нибудь несколько лет нашего взбудораженного времени — хоть что-нибудь из быстро погружающихся во мрак воспоминаний о них.

IV. Изгнанник

В конце осени 1969 года мир был относительно спокоен. В течение последних десяти — пятнадцати лет опасность новой мировой войны постепенно уходила в прошлое. Люди побывали на Луне. Вьетнам был еще в огне, но чехословацкое дело уже стало понемногу забываться. У парижских ворот каждую пятницу вечером на выезде и каждое воскресенье вечером на въезде выстраивались длинные очереди автомобилей. С улиц исчезли автобусы с открытыми площадками, и уже несколько месяцев Жорж Помпиду был президентом. Компартия оставалась вожаком революционно настроенных людей, но в ее поведении появились черты чуть ли не буржуазной политики, что успокаивало одних и приводило в отчаяние других. Повсюду, может быть, потому, что уже двадцать лет царил почти всеобщий мир, молодежь бурлила. Перед Рождеством по радио и в газетах появились сообщения о многочисленных то ли уголовных, то ли политических нападениях. Банки, магазины и частные дома регулярно подвергались ограблению, причем с точностью и изобретательностью, которые наводили на мысль о появлении нового Арсена Люпена. Примечательно, что жертвы отбирались весьма тщательно и редко вызывали у людей симпатию и сочувствие. Силы порядка вмешивались тотчас после акций «сил беспорядка», к которым по крайней мере часть общества не испытывала враждебности, и при этом нередко оказывалось, что жертвы ограбления были сами отнюдь не безгрешны. Но самым удивительным было то, что загадочная организация раздавала всю добычу обездоленным людям. И эта фаза операции была более рискованной, чем первая, так как совершалась, по существу, на глазах у населения. Через пять-шесть дней после очередного нападения на какое-нибудь нечестное агентство недвижимости или на лавку торговца картинами, открыто обманывавшего наивную публику и скупившего за бесценок в какой-нибудь африканской республике уникальную коллекцию статуэток или масок, все узнавали, что скоро где-то состоится благотворительный праздник с раздачей продуктов и денег. Важно было только узнать, где это произойдет. Полиция более или менее скрытно расставляла своих агентов у застав Ларибуазьер или Питье, на перекрестках Обервилье, вокруг остатков трущоб, где ютились алжирцы, португальцы и умудрившиеся остаться в живых при переходе через Пиренеи сенегальцы. Однако последователям разбойника Мандрена и святого Франциска Ассизского было все-таки нетрудно найти бедняков, за которыми не было слежки. Впрочем, благодетелям с гранатами и автоматами было, похоже, безразлично, кто получал плоды их щедростей, главное для них было произвести, пусть и в скромных масштабах, перераспределение богатства, в котором присутствовали элементы и справедливости, и авантюризма и которое в будущем могло бы послужить заразительным примером для гораздо более крупных акций в масштабах, которые трудно было даже себе представить.

Во всей этой истории, выражавшей в довольно банальной форме некое новое направление идей, меня больше всего поразили листовки, оставленные на месте действий организаторами этих празднеств. Многие из них, написанные ярким и сочным языком, были озаглавлены: «Услады народной ради». Задуматься было над чем, как вы понимаете, в том числе и в связи с тем, что движение истории, столь долгое время направлявшееся только Богом, похоже, стало направляться народом.

Признаюсь, что в этом второстепенном аспекте современной истории я не сразу увидел прямую связь с нашей семьей и с воспоминаниями о Плесси-ле-Водрёе. Мы с Клодом приближались к возрасту, в котором был наш дед между войнами 1914 и 1940 годов, и только успехи науки и медицины помогали нам еще не стать совсем стариками. Как это ни глупо, но для старения мы выбрали момент, когда мир почему-то стал вспоминать возраст Александра Македонского, Моцарта, Мазаччо и Джорджоне, великого Луи Конде времен битвы при Рокруа, генералов революции и все молодел как никогда. История долгое время мешала нам понимать современный мир. Теперь к истории добавился и возраст. Ален, сын Клода и Натали, служил связующим звеном между нами и непонятными для нас событиями. А они были нам также непонятны, как крупная индустрия для нашего прадеда или война в Испании — для нашего дедушки. Из всей многочисленной семьи, с которой вы познакомились, в этом поколении только Ален да его шестилетний братишка остались носителями нашей фамилии. Остальных доконали война, наркотики, случайности, автомобили, пистолет, рак и, разумеется, время.

В этих моих воспоминаниях много длиннот, просчетов и прочих несовершенств, но в них нет описаний типа: «Дом представлял из себя высокое каменное строение, крытое черепицей, с двумя очень большими башнями с двух сторон, со множеством небольших башенок, по вечерам освещаемых розовым светом заката…» или «Пьер был единственным из нас с овалом лица скорее округлым, с почти голубыми глазами, унаследованными от матери…» Нет, я не описывал ни Клода, ни тетушку Габриэль, ни даже дедушку, хотя о нем сказано здесь немало. Вы, наверное, знаете, что дед мой был довольно высокого роста, что тетушка Габриэль была очень красива, а у Клода была не в порядке левая рука. Вот и все. Вместо описания действующих лиц я бы с удовольствием ограничился такими авторскими указаниями, которыми когда-то сопровождались некоторые театральные пьесы: один выходит во двор, другой входит через сад. Дворы экономические и социальные, разумеется, а сады — сады верований. Я был бы не прочь представить читателю нечто вроде инструкции по изучению различных вариантов сочетания наследственности, окружающей среды, обычаев, почти абстрактные силуэты, окраску и вес которым придают лишь те ситуации, в которых они встречаются. Не идеи, разумеется, а именно ситуации. Думаю, это скромное описание стало бы формой истинного реализма в искусстве, поскольку в любом случае теперь каждый знает, что, перемещаясь в пространстве между случайностью и необходимостью, мы представляем собой едва ли что-либо большее, чем продукт обстоятельств, в которых мы барахтаемся и которые, собственно, нас и составляют. А в изложении прошлого по таким вот правилам, возможно, проявилось бы — предел мечтаний! — нечто современное.