Книга Империя. Роман об имперском Риме - Стивен Сейлор

Луций нахмурился:

– Неужели Домициан всерьез намеревается следить за личной жизнью всех римских граждан?

– У Августа была такая склонность. Он становился абсолютно беспощадным, когда в семействе заходила речь о каре за безнравственный, по его мнению, поступок, особенно совершенный женщиной. Конечно, если дело касалось моральных предписаний для граждан, Август, как правило, предпочитал подкупать, а не наказывать: вводил налоговые послаб ления женатым мужчинам с детьми и так далее. Но я боюсь, что Домициан, вооруженный властью цензора, причинит неимоверные страдания.

Луция доводы не убедили.

– Возможно, твои страхи преувеличены. Если Домициан пожелает в качестве примера наказать нескольких особенно распутных людей…

– Да неужели тебе не понятно, Луций? В начале подобных репрессий так думают все: пострадают другие, «распутные», но только не я. Пустая надежда! Домициану всюду мерещатся враги. И коль скоро сенат утвердил закон, запрещающий казнить сенаторов, мысли императора о заговоре лишь укрепятся.

– Значит, Домициан планирует карать врагов не за мятеж, а за порочность?

– Именно так. На всех важных персон заведут дела – а кто в сенате добродетелен настолько, чтобы не бояться цензора?

– Какие еще грехи упомянуты в списке?

– Кровосмешение, включая связь дядюшек и тетушек с племянниками и племянницами, – так называемое преступление Клавдия. А также интимные отношения между свободной женщиной и чужим рабом…

– Но не с ее собственным рабом? Или между мужчиной и чужим рабом?

– В том черновике о подобном не говорилось.

– Как насчет блуда с девственницей-весталкой?

Эпафродит даже побледнел.

– Его незачем особо оговаривать. Преступление и без того тяжкое.

Луций принялся расхаживать туда-сюда.

– Но как узнать, чем занимаются люди при закрытых дверях?

– Цензор получит право вмешиваться в чужую личную жизнь. Помнишь изгнание доносчиков при Тите? Те дни миновали. При цензоре преуспеют торговцы чужими тайнами – даже рабы, предающие господ. Граждан, задержанных за попрание нравственности, будут допрашивать по указанию цензора, а их рабов подвергнут пытке. Виновных призовут выдать остальных.

– И единственный мотив Домициана – стремление получить орудие тотального террора?

– Кто знает, что на уме у императора? Возможно, он искренне верит в необходимость следить за нравственностью подданных и хочет взять этот труд на себя.

– Ханжа!

– Да, у него была бурная молодость, но распущенные юнцы сплошь и рядом превращаются в суровых моралистов, подобно гибкому тростнику, который становится ломким. Император – жестокий, озлобленный человек. Его брата все восхваляли, Домициана никто не любит. Обожаемый наследник умер. Жена наставила ему рога с актером.

– Выходит, весь Рим должен пострадать из-за личных невзгод одного человека?

Эпафродит вздохнул:

– Справедливости ради скажу, что не все законодательные моральные новшества сводятся к наказаниям. Домициан задумал искоренить по всей империи кастрацию и детскую проституцию. Не знаю, каким образом удастся соблюсти такие законы, но намерению аплодирую. Жесток обычай покупать мальчиков, превращать самых смазливых из них в евнухов и продавать для услад. Похоже, Домициан испытывает к подобной практике искреннее отвращение, благодаря чему многие молодые рабы сохранят свое мужское достоинство.

Луций продолжал расхаживать по саду.

– Спасибо за предупреждение, Эпафродит, но уверяю тебя, что обо мне и… женщине, которую я люблю, никто не знает. Кроме тебя. А ты никому не скажешь.

– Разговорить можно любого свидетеля, Луций, разве что у него окажется слабое сердце и он умрет раньше.

Кровь отхлынула от лица Луция. Промямлив пару слов на прощание, он оставил Эпафродита.

Луций шагал незнамо куда, мысли у него путались. Солнце начало садиться. Тени удлинились. Он обнаружил, что находится посреди Форума и идет мимо круглого храма Весты. Двери были открыты. Свет вечного огня падал на мраморный интерьер, сообщая ему теплый оранжевый блеск. Мелькнула тень: какая-то весталка поддерживала пламя. Корнелия? Луцию отчаянно захотелось взбежать по ступеням и заглянуть внутрь – короткий взгляд в лицо любимой унял бы бешеное сердцебиение, – но он заставил себя отвернуться и продолжить путь.

* * *

– Луций, подбрось в жаровню поленьев. – Дрожа в тяжелом плаще, Корнелия плотнее запахнула его на шее.

За много месяцев домик на Эсквилине не изменился. Луций подумывал продать его или сдать, но не хватило духу. Он оставил убежище пустовать, и оно предстало точно таким же, как в дни их регулярных свиданий. Время от времени приходил раб, который ухаживал за растениями и сметал паутину; наведывался и Луций – пройтись по саду и комнатам, вспомнить часы, проведенные здесь с Корнелией.

Ему с трудом верилось, что она снова рядом.

Зимний день выдался ветреным и пасмурным. Внутри даже средь бела дня стоял сумрак. Луций принес поленья. Дрожа, они с Корнелией сели в кресла лицом к лицу. Он не помнил случая, чтобы они, придя сюда, не разделись в считаные минуты и не предались страсти. Но сегодня любовники сошлись не для утех. Холод соответствовал настроению.

То, чего они боялись больше всего, произошло – и, однако, оба еще оставались в живых. Корнелия связалась с ним первой, настояв на свидании вопреки опасности. Луций не сумел отказать.

В предвкушении встречи он провел бессонную ночь, рисуя себе воссоединение. Его сердце забьется при виде любимой; они обнимутся; Корнелия зарыдает и расскажет, как страдала; он будет слушать и делиться ужасом собственного существования. Они вновь обретут покой в телах друг друга.

Но вышло иначе. Когда он вошел и обнаружил, что она уже ждет его, а помещение обогревается лишь слабым огнем жаровни, они сохранили дистанцию. Между ними возник невидимый барьер, который не только разделил их физически, но и притупил чувства. Они не стали чужими – это было немыслимо, – но не походили и на влюбленных. Они совместно выжили в катастрофе и онемели от потрясения. Недавний кошмар затмил страсть, которая объединяла их раньше.

Казалось, они не в силах коснуться друг друга, как и обсуждать повод к встрече – по крайней мере, не сразу. Оба осторожно уклонялись от главной темы. Беседовали, как дальние знакомые, о свежих новостях; реплики звучали негромко и ровно. Все новости, разумеется, касались императора и его планов.

– Помнишь, что сказал Тит о бессилии слов перед могущественными мира сего? «Оскорбить меня или обидеть не может никто и ничто». – Не прекращая говорить, Луций подкладывал на жаровню чурки, старательно располагая их так, чтобы занялись быстро и поменьше дымили. Нехитрое занятие успокаивало его. – Домициан составил список запрещенных отныне пьес, которые либо унижают достоинство императора, либо подрывают общественную нравственность. А новые произведения цензор прочтет и оценит лично. Нами правит император, который вникает в комедии столь придирчиво, как будто перед ним антигосударственные воззвания.