Книга Загадки Петербурга II. Город трех революций - Елена Игнатова

В результате террора второй половины 30-х годов еще больше углубилась пропасть между народом и властью. «Получается впечатление чрезвычайно растущего недовольства властями. Резкое ухудшение высшей бюрократии, отсутствие самых необходимых продуктов, понижение партийного уровня. Огромный произвол. Сейчас слышны такие рассуждения публично, которые еще недавно были невозможны, хотя опаска доносов очень сильна», — записал в 1940 году академик В. И. Вернадский. Он отмечал, что «полицейский коммунизм растет и фактически разъедает государственную структуру», что режим непрочен, несмотря на тотальную слежку, что в торговле по-прежнему процветает воровство, и все же «что-то большое делается — но не по тому направлению, по которому ведет власть». Советский режим, как и раньше, удерживался и управлял страной при помощи испытанных средств: террора, голода, угрозы войны. Мы видим это на примере Ленинграда: вскоре после свертывания кампании массового террора, во время Советско-финляндской войны город оказался в прифронтовой зоне, затем была Великая Отечественная война, блокада и гибель огромной части населения Ленинграда.

В конце 30-х годов неизбежность войны была очевидной, но пропаганда твердила, что она будет недолгой, победоносной и победа в ней достанется малой кровью. Начавшаяся 30 ноября 1939 года Советско-финляндская война сразу развеяла все иллюзии, в жизни города зимы 1939/40 года мы уже можем различить грозное предвестье будущего. В сумерках Ленинград погружался во тьму, улицы не освещались, окна домов были плотно завешены, горожанам было запрещено пользоваться электроприборами, следовало экономить электричество. Эта зима запомнилась давящей темнотой, небывалыми морозами, слухами о больших потерях на фронте, перебоями с продуктами, повышением цен и сумрачными очередями у магазинов. «Маленькая войнишка, а уже ни черта нет, — писал в дневнике Аркадий Маньков. — Мать на морозе четыре часа стояла в очереди за двадцатью коробками спичек. Нет предмета, за которым бы не было чудовищных очередей: булки, керосин, мясо, чай, мука, масло и т. д. и т. п. Тыл дезорганизован. Дров нет, электричества не хватает». Победные реляции быстро сменились сообщениями о боях на отдельных участках фронта: в сорокаградусные морозы советские войска штурмовали самую мощную оборонительную систему того времени — линию Маннергейма на Карельском перешейке. Линия Маннергейма была сооружена по последнему слову военной техники, состояла из нескольких полос укреплений, и прорвать ее было почти невозможно.

С Новым Годом! С новым горем!

Вот он пляшет, озорник,

Над Балтийским дымным морем,

Кривоног, горбат и дик.

И какой он жребий вынул

Тем, кого застенок минул?

Вышли в поле умирать.

Им светите, звезды неба!

Им уже земного хлеба,

Глаз любимых не видать, —

написала Анна Ахматова в январе 1940 года. На фронт непрерывно шло подкрепление (а оттуда поток раненых и обмороженных), и в феврале 1940 года советские войска прорвали линию Маннергейма на нескольких направлениях. 12 марта 1940 года Советско-финляндская война закончилась подписанием мирного договора, к СССР отошла территория Карельского перешейка, и граница с Финляндией была отодвинута от окрестностей Ленинграда. Эту войну можно было бы назвать «маленькой победоносной кампанией», если бы не два обстоятельства: потери советской армии в ней, по различным данным, составили от 200 до 300 тысяч человек; после начала Великой Отечественной войны переданные СССР по мирному договору территории на несколько лет вновь отошли к Финляндии. В ходе Советско-финляндской войны вблизи Ленинграда за три зимних месяца было убито, искалечено, изранено едва ли меньше людей, чем расстреляно в стране в период «большого террора».

В 1965 году Анна Андреевна Ахматова побывала в Англии, а на обратном пути встретилась в Париже со знакомыми, уехавшими из России после революции. В разговорах она несколько раз назвала покинутый ими город Ленинградом и на вопрос: «Вы говорите Ленинград, а не Петербург?» — ответила: «Я говорю Ленинград потому, что город называется Ленинград». Ахматова была точна: того Петербурга, который помнили ее собеседники, уже не существовало, изменилось не только имя, но вся жизнь города. Казалось, окончательную черту, отделившую его от прошлого, подвела Ленинградская блокада. В августе 1941 года искусствовед Н. Н. Пунин записал в дневнике: «Один человек справедливо сказал сегодня: „В сущности, нас уже двадцать пять лет приглашают поскорее умереть“». Двадцать пять лет не слишком большой срок даже для человеческой жизни, но его хватило для насильственного изменения «состава крови» бывшей столицы после вымаривания ее жителей при военном коммунизме, расстрелов, высылок, террора 30-х годов.

Ко времени Великой Отечественной войны коренные петербуржцы, свидетели и участники революционных событий, уже составляли меньшую часть населения города, после блокады их стало еще меньше. Всего двадцать пять лет отделяло Петроград февраля 1917 года, заполненный толпами веселых, возбужденных предчувствием перемен людей, скандировавших «Хлеба… хлеба!», от Ленинграда февраля 1942 года, чьи улицы, скверы, дворы были усеяны трупами умерших от голода. После войны он опять наполнился жителями; город, над которым витали сонмы теней погибших, ожил, однако его обитатели мало походили на петербуржцев начала века. Изменились не только традиции, стиль поведения, привычки, но и язык, интонации, даже выражение лиц: «…я заметил, что в нынешнюю волевую эпоху вообще лица русских людей менее склонны к мимике, чем в прежнее время», — записал в 1946 году К. И. Чуковский. Казалось, прошлое навсегда отчуждено, заслонено испытаниями страшных лет, события революции и начала 20-х годов были искажены лживым мифом, и горожанам тяжелого послевоенного времени было не до оглядки на прошлое. Но город хранил память о былом, в нем не стерлись следы прежней жизни, в частности жизни героев этой книги.

Николай Павлович Анциферов переселился в Москву еще до войны, но часто приезжал в Ленинград, встречался с друзьями, навещал могилу жены и всякий раз приходил на набережную к Академии художеств, чтобы отыскать полустертый мазок синей краской на одном из сфинксов. Этот мазок появился 5 февраля 1914 года, в день венчания Анциферова с Т. Н. Оберучевой. Шафер Анциферова, молодой историк А. В. Тищенко, возвращаясь домой после их свадьбы, «перед сфинксом… заметил кисть и баночку с синей краской. Ему было так весело, что хотелось дурачиться. Взял и сделал мазок. И вот я до сих пор, посещая свой родной город, подхожу к сфинксу и отыскиваю этот мазок…» — вспоминал Николай Павлович. Еле заметный след краски на каменном теле сфинкса напоминал Анциферову об одном из самых счастливых дней в его жизни.

Вещественных следов недавнего прошлого сохранилось много, среди них — мозаичная картина «Отъезд А. В. Суворова из села Кончаковского на кампанию 1799 года» на фасаде музея Суворова. Ее автор — художник М. И. Зощенко, отец писателя Михаила Зощенко. Михаил Михайлович любил вспоминать, как отец позволил ему выложить елочку на переднем плане картины, — так в запечатленную память о полководце причудливо вплелось воспоминание о детстве замечательного писателя. Анна Ахматова поставила в эпиграф к своей «Поэме без героя» девиз герба на ограде Шереметевского дворца — «Deus conservat omnia» (лат. «Бог хранит все»). Да, Бог хранит все, даже то, что стерто временем, но продолжает незримо жить в памяти города. В 20-х годах на могиле Александра Блока на Смоленском кладбище часто появлялись цветы, их приносили почитатели поэта. «Мы часто гурьбой ходили на „блоковскую дорожку“… — вспоминала Лидия Жукова, — большая, широкая аллея немоты, где на березе, большой и мощной, у самого края могилы Блока кто-то ножиком вырезал: „Ты в поля отошел безвозвратно“[108]. Буквы росли вместе с березовой корой, вытянулись, замысловато растанцевались, — какая-то фантастическая клинопись! Выветрило ее давно, должно быть, время, да и жива ли та береза?» Останки Александра Блока в 1944 году перенесли на Волковское кладбище, и давно нет той березы — и все-таки она жива, пока мы помним о ней.