Книга Кто готовил развал СССР - Александр Шевякин

Самому лично Горбачеву «перестройка» была совершенно не нужна, и он по возможности старался ее торпедировать. Поэтому он затормозился, и подписание Договора всячески откладывалось и затягивалось.

И тогда пришлось показать Михаилу Сергеевичу, что Борис Николаевич готов начать бороться за власть. А в этой борьбе с Ельциным у Горбачева шансов не было. Первоначально никаких разногласий с Горбачевым у Ельцина не наблюдалось, он даже проявлял к Генеральному секретарю демонстративное уважение и чинопочитание, если не сказать — заискивание. Бывший начальник охраны Ельцина А. Коржаков вспоминал: «К телефону прямой связи с Генеральным он летел со всех ног — бросал все, чем бы ни занимался. (…)

Ну, представьте: за столом идет совещание, мы где-то в сторонке сидим — и вдруг звонок. У него стул падал, так он вскакивал, чтобы бежать к аппарату… Только и слышно было: «Михал Сергеич, Михал Сергеич, Михал Сергеич…». Он даже на Вы к нему не обращался, исключительно по имени-отчеству. Как заладит через каждое слово…» [18.3].

В сентябре 1987 г. Э. Шеварднадзе отправился в Вашингтон на очередной раунд переговоров о ликвидации РСМД. Спорить было больше не о чем, и договор надо было подписывать.

Однако М. Горбачев по своей старой традиции — тянуть время и ничего не делать — мог откладывать подписание договора годами, и понадобился хороший толчок, чтобы «процесс пошел». И тогда 12 сентября 1987 г. Б. Ельцин написал М. Горбачеву письмо. В этом письме он как бы ругался на Е. Лигачева, но при этом делал «тонкие намеки на толстые обстоятельства» — на манеру Горбачева уклоняться от проведения реальной «перестройки», заниматься говорильней вместо реальных реформ: «Задумано и сформулировано по-революционному. А реализация, именно в партии, — тот же прежний конъюнктурно местнический, мелкий, бюрократический, внешне громкий подход. Вот где начало разрыва между словом революционным и делом в партии, далеким от политического подхода. (…)

Прошу освободить меня от должности 1-го секретаря МГК КПСС и обязанностей кандидата в члены Политбюро ЦК КПСС. Прошу считать это официальным заявлением» (Цит. по [8]).

От такого можно было со стула упасть — ни один из партийных деятелей никогда в жизни добровольно в отставку не просился! Было принято писать формальные заявления об уходе «по собственному желанию», но только после того, как вызовут и предложат уйти по-хорошему. Не напишешь «по собственному желанию», не захочешь уйти по-хорошему — мы тебя «уйдем» по-плохому. А Ельцину даже намеков таких никто не делал, ни единым словом не предлагал и не намекал, что надо бы уйти! Заявление Ельцина об отставке выглядело как политический протест. И последствия этого протеста было несложно просчитать: ни один житель Москвы, никогда и ни при каких обстоятельствах не поверит, что Ельцин устал бороться за народное счастье и сам вдруг решил уйти. Даже если каждому москвичу раздать фотокопию ельцинского заявления, все равно никто не поверит — скажут, что это фальшивка, ну не мог Ельцин сам уйти, это злые бюрократы и лично Горбачев его заставили, потому что он им хвосты поприжимал. Согласись Горбачев на отставку Ельцина — и тот мгновенно превратится в готового вождя революции, который боролся за народ и за народ пострадал — бюрократы, гады, решили его убрать, чтобы он не отобрал у них все привилегии и не раздал все простому народу.

Горбачеву вождь революции совершенно не нужен, и поэтому он на письмо Ельцина никак не реагирует и ведет себя так, как будто ничего не было. Однако Ельцину, чтобы превратиться в несправедливо гонимого борца за народное счастье, просто необходима отставка — и чем громче будет эта отставка, тем лучше. (Но отметим, что на Пленуме именно Горбачев поднимает Ельцина, ведущий Пленум Лигачев как бы не замечает поднятой руки. — А.Ш.)

И тогда Б. Ельцин просит слово и произносит речь, в которой говорит совершенно скандальные по тем временам вещи: «Меня, например, очень тревожит — у нас нет еще в составе Политбюро такой обстановки, а в последнее время обозначился определенный рост, я бы сказал, славословия от некоторых членов Политбюро, от некоторых постоянных членов Политбюро в адрес Генерального секретаря. Считаю, что как раз вот сейчас это недопустимо, именно сейчас, когда закладываются самые демократические формы отношения принципиальности друг к другу, товарищеского отношения и товарищества друг к другу. Это недопустимо. Высказать критику и лицо, глаза в глаза — это да, это нужно, а не увлекаться славословием, что постепенно, постепенно опять может стать «нормой», культом личности. Мы этого допустить не можем. Нельзя этого допустить.

(…) Я перед вами должен поставить вопрос об освобождении меня от должности, обязанностей кандидата в члены Политбюро. Соответствующее заявление я передал, а как будет в отношении 1-го секретаря городского комитета партии, это будет решать уже, видимо, Пленум» [8].

Современному читателю, привыкшему к нынешним политическим баталиям, скорее всего непонятно — в чем же тут скандальность? Поясним подробнее: 1) как уже говорилось, ставить вопрос о своей отставке самостоятельно, а не по указанию свыше, было «не по понятиям»; 2) Ельцин сказал, что вопрос о его отставке с поста 1-го секретаря МГК партии «будет решать уже, видимо, Пленум» — т.е. Пленум горкома. Это полностью расходилось со всеми существовавшими тогда традициями — Политбюро «рекомендовало» избрать или сместить 1-го секретаря партийного комитета, а этот партийный комитет послушно голосовал за избрание или освобождение от должности — единогласно. Б. Ельцин же поставил вопрос т.о., что Пленум МГК не проголосует послушно, как ему скажет Политбюро, а «будет решать вопрос» о его отставке — т.е. может решить вопрос, а может и не решить. Не случайно Горбачев сразу же взял слово после выступления Ельцина и сказал: «Что-то у нас получается новое. Может, речь идет об отделении Московской партийной организации? Или товарищ Ельцин решил на Пленуме поставить вопрос о своем выходе из состава Политбюро, а 1-м секретарем МГК КПСС решил остаться? Получается вроде желание побороться с ЦК». Он правильно все понял — в словах Ельцина звучало неприкрытое желание побороться с ЦК! 3) Ельцин заявил, что «славословия» в адрес Генерального секретаря могут привести к «культу личности». Он посмел в своем выступлении задеть священную особу!

Живой Генеральный секретарь по статусу был чем-то вроде царя — он был непогрешим. Критиковать можно было кого угодно, но только не Генсека. Царь никогда и ни в чем не виноват — во всем виноваты злые бояре, которые творят злые дела за спиной у государя-батюшки. Все хорошее, что в стране происходит — это заслуга царя, а все плохое — это вина злых бояр.

В послевоенной истории СССР было только два случая, когда главу партии критиковали открыто: в июне 1957 г. и в октябре 1964 г. В 1957 г. «антипартийная группа» — Маленков,

Молотов, Каганович «и примкнувший к ним Шепилов» — раскритиковали Хрущева и попытались сместить его с должности, но попытка не удалась. В 1964 г. М.А. Суслов раскритиковал Н. Хрущева, и того сняли. Т.е., оба случая с критикой главы партии были связаны с намерением критикующих совершить переворот. Главу партии критиковали только тогда, когда хотели отправить его в отставку. Именно это члены ЦК КПСС и увидели в словах Ельцина.