Книга Лица - Джоанна Кингсли

Наташа принесла полотенце, мыло и маленький тюбик с желтым шампунем и, не сумев скрыть облегчения, вышла из комнаты.

Жени медленно разделась. Сон, казалось, вот-вот пересилит желание вымыться. Обнаженная, она вошла в душ и открыла кран. Напор оказался слабым. Тонкие струйки коснулись руки, прокладывая в запекшемся песке бороздки. Жени захотелось оказаться где-нибудь еще, в более удобном месте с современной сантехникой, чтобы вода потеплее, чем здесь, лилась на нее как проливной дождь. В Джорджтауне сияющую хромом головку душа можно было регулировать, стенки кабинки были сделаны из затемненного стекла, а ванная облицована ручной работы изразцами. Однажды, когда Пел поздно вернулся с работы, они мылись вместе. Не как любовники, а забавляясь, как дети, как брат и сестра. Теперь она по нему скучала.

Шампунь, который ей дала Наташа, первые два раза не вспенился. С третьей попытки она добилась жиденькой пены. Долго терла волосы и стояла под душем, пока все тело — каждый его изгиб и впадина — не стало чистым.

Тогда она вышла из-под душа и растерлась грубым полотенцем, потом намотала его вокруг головы, как тюрбан. Подошла к кровати и рухнула на нее. И тут же заснула.

Войдя, Наташа застала ее голой и натянула на дочь простыню, потом осторожно, точно пытаясь поймать мыльный пузырь, коснулась пальцами лба…

Проснувшись, Жени не могла сообразить, сколько же она проспала и который был час. Она прилетела из Бостона в Нью-Йорк, из Нью-Йорка в Лондон, провела там ночь, но спала урывками. Перед тем как сесть на борт самолета компании «Эл Ал» прошла строжайший контроль. Потом автобус, взрывы, глаза соседа цвета аквамарина, прибытие в кибуц и встреча с матерью. Какое долгое путешествие, думала она, чувствуя усталость, хотя только что проснулась. Не ошибка ли — это сентиментальное путешествие, и в конце — встреча, или ссора — с женщиной, которую она так мало знала?

— Доброе утро, — Наташа вошла с подносом. — Я принесла тебе завтрак. Сегодня день рождения твоей страны — Америки, — она произнесла это так, как будто репетировала слова: чтобы поразить Жени своими знаниями.

Значит, сейчас утро четвертого июля. Жени приподнялась, откинула простыню. На завтрак оказалась яичница, ломтики серого хлеба, маслины, помидоры, кусочек соленой рыбы и чай. Жени внезапно захотелось есть, даже вот это, и она приняла поднос, который Наташа поставила ей на колени.

Пока она ела, мать рассказывала ей что-то о кибуце. Здесь жили люди разных национальностей. И хотя только Наташа и еще одна женщина были выходцами из СССР, русских по происхождению здесь было много. Европейский по духу, кибуц исповедовал социалистические взгляды и отчасти был по-старому революционен. Поселенцы до вечера трудились, а потом могли заниматься своими делами — читали, слушали музыку или сами играли на музыкальных инструментах, жарко спорили с соседями.

— Я работаю в детском саду с младшими детьми, — сообщила Наташа, ее руки были скромно сложены на коленях. Если хочешь, я возьму тебя с собой. Дети просто чудо.

— Правда? Никогда бы не подумала, что тебя может заинтересовать такая работа, — Жени показалось иронией судьбы, что женщина, оставившая своих детей, заботится о чужих, и называет их чудесными.

Но ирония ускользнула от самой Наташи:

— В саду есть нянечка. Но у нее так много работы, что она не в состоянии присмотреть за всеми. Если побудешь здесь, может быть, захочешь ей помочь. Твое медицинское образование пригодится.

Жени рывком сдвинула поднос с колен.

— Меня учили не для того, чтобы помогать нянечке! — ярость нахлынула на нее, и она почти выкрикнула эти слова. Что же до того, чтобы здесь побыть, не думаю, что это удастся, — она смотрела на овал своих колен с подносом, не в силах поднять глаза на мать.

— Жаль это слышать, — мягко ответила Наташа. — Я надеялась, что ты поживешь со мной.

Но Жени уже думала, что ей вовсе не стоило приезжать. Смешной порыв, вызванный ложным любопытством. Ей нечему учиться у этой женщины.

— Я надеялась, — продолжала Наташа, — что у нас хватит времени познакомиться друг с другом и стать… друзьями, — она произнесла это так застенчиво, как маленькая девочка, упрашивающая подругу поиграть с ней.

— Десять лет назад, — криво усмехнулась Жени, — ты не захотела оставаться моим другом.

— Десять лет назад, Женечка! Неужели через все эти десять лет ты пронесла ненависть ко мне?

Жени захотелось, чтобы мать ушла. Она чувствовала себя, словно в ловушке, под простыней. Встать означало показаться во всей наготе.

— Сказать по правде, — солгала она, — я почти не думала о тебе с тех пор, как ты от нас ушла.

Наташа не отводила глаз, и Жени с раздражением и одновременно с облегчением поняла, что мать ей не верит. Возраст отпечатался на ее лице, хотя кожа была по-прежнему гладкой, слишком гладкой для седины в волосах. Глаза смотрели встревоженно, и в них Жени увидела, какой была мать молодой, еще пятнадцать лет назад — красивой, надушенной, когда она приходила взглянуть на детей перед отъездом с друзьями в театр. Живой, очаровательной женщиной, умеющей слушать, что говорят другие, и легко и остроумно им отвечать. Та Наташа убежала с актером и потом была осуждена за политическую неблагонадежность, которую Дмитрий простил, потому что считал наивной.

— Зачем же ты тогда приехала в Израиль? — глаза Наташи сверлили дочь. — Зачем, если все эти годы не думала обо мне?

— Потому что… — Жени почувствовала, что ее поймали. — Потому что рухнул мой брак.

— Боже! — Наташа потянулась, чтобы обнять Жени, но та отвернулась. Она не хотела жалости и не понимала, зачем она это сказала.

Наташа села на место:

— Когда был разрушен мой брак, я пережила самые черные годы в жизни.

— Но ты ушла. В этом не было никакой необходимости.

— Была, Женя, — она говорила печально, но уверенно. — Георгий меня ненавидел. Вернувшись обмороженным, он оказался растерзанным не только физически, но и духовно. Не мог взглянуть на себя, и мне не позволял смотреть на него, — она помолчала. — И ни разу не позволил до себя дотронуться.

— Но ты всегда казалась счастливой, — возразила Жени, вспомнив мать на своем двенадцатилетии, как та танцевала в своем красном платье.

— А какой еще я могла казаться? Это все для тебя и Дмитрия. Для себя. И для него тоже. Если бы я убивалась, его ненависть не имела бы выхода, и обратилась бы на вас и на себя самого. А она была слишком велика, чтобы ее снес один человек. Он видел, какая я сильная и независимая, и в тот день, когда я уходила, сказал, какое отвращение он ко мне испытывал.

— Правда?

Наташа так печально кивнула, что Жени захотелось уронить простыню и взять мать за руку.

— Давай забудем об этом. Это не то, что ты хочешь услышать об отце.

— Но ты ведь сбежала с актером?

— С Костей? Да. Почти тринадцать лет у меня не было мужчины.