Книга Возвращение из Индии - Авраам Бен Иегошуа

— Но ты при этом подразумеваешь совсем иного Бога, — немедленно парировал я.

— Но почему же другого? — не соглашалась она. — Однако ничего… ты скоро поймешь, что это всегда тот же самый Бог, Бенци. Когда она научится читать и писать, она сама сможет решить, как будет звучать и выглядеть на бумаге ее имя. В любом случае, по-английски это выглядит одинаково, и это очень важно.

И на этом закончились наши пререкания. Эхом же этих разговоров явился ее отказ вернуться домой после истечения годового пребывания в Англии.

Донеслось это эхо и до слуха моих родителей на пути из аэропорта, о чем они не преминули мне сообщить вместе с поддержкой желания Микаэлы рожать дома. Правда, поначалу они очень тактично и мягко пытались отговорить ее, памятуя о своих успехах при переговорах с нею, касавшихся организации свадьбы. Но здесь я предпочел занять нейтральную позицию. Я чувствовал себя в этом вопросе обязанным быть на стороне Микаэлы. В конце концов, я врач или нет?

И с этим нельзя было не считаться, полагал я. По счастью, племянница моего отца и ее бледный и тощий очкарик-муж, тот самый, с какой-то таинственной внешностью, позвонили родителям в день их прибытия и пригласили поужинать, перед тем как пойти в театр, желая, очевидно, в какой-то степени отвлечь их от неминуемо тревожных дум о предстоящих родах, о которых, по моему настоянию, им надлежало узнать после того, как все закончится. Это было совсем не просто, поскольку они жили поблизости, и, несмотря на их обещание не беспокоить нас без особой надобности, звонили ежедневно по нескольку раз в день.

Когда Микаэла, которая переходила уже все сроки, позвонила мне в шесть часов вечера и сообщила, что у нее стали отходить воды, я велел ей ничего не говорить родителям и поспешил из больницы домой. Там меня встретила Стефани, которой нравилось принимать участие в подобных родах и которая в значительной степени несла ответственность за решение Микаэлы: ее присутствие должно было поддержать роженицу и придать ей мужества в ближайшие часы. Микаэла уже лежала, бледная и улыбающаяся, на матрасе, с той стороны двуспальной кровати, где обычно лежал я, поскольку собственный ее матрас был насквозь мокрым после выхода околоплодной жидкости и теперь сушился возле батареи отопления в соседней комнате. Я удивился тому, что околоплодная жидкость имеет запах. Первые схватки еще не подошли, и в ожидании их я успел сварить кофе и сделать сэндвичи для Стефани и для себя, но Микаэле я запретил есть, чтобы позднее ее не рвало. Даже сейчас Микаэла пыталась меня убедить, что „акушерка принесет все необходимое“. Тем не менее я приготовил все сам — полидин, к примеру, как кровоостанавливающее, три ампулы усиливающего схватки питосина, несколько порций марсоина, успокаивающе действующего на блуждающий нерв, который мог блокировать применение лекарств, которые я тайком „одолжил“ в нашем медицинском кабинете больничной „родилки“ в надежде, что нужды в их применении не возникнет. Твердо зная, что в подобных случаях всегда что-нибудь может пойти не так, и я должен быть к этому готов, я, не спрашивая разрешения, принес из больницы несколько простых, но необходимых инструментов в своем чемоданчике: щипцы, скальпели, длинные изогнутые ножницы и иглы, и, едва переступив порог, тут же отправил их в кастрюлю с кипящей водой, игравшей роль стерилизатора. Как странно все же, думал я, что я должен сидеть здесь, в нашей крошечной кухоньке, томясь страхом возле кастрюли с булькающей водой, когда в какой-то сотне метров отсюда находится больница с самым современным операционным оборудованием, к которому я имел свободный доступ. И если я на самом деле любил Микаэлу, должен ли я был уступать ей так быстро?

Акушерки все еще не было, несмотря на то, что уже давно она сказала по телефону, что выезжает. Микаэла не высказывала никаких признаков беспокойства, она хорошо подготовилась и была уверена, что все пройдет гладко. Стефани и я наблюдали, как она встретила первые схватки, применив специальные дыхательные упражнения, которым ее научили на курсах, не издав при этом ни звука. Время от времени звонили родители, пытаясь по тону моего голоса угадать положение дел. Я взял с них слово, что они не придут, пока я их не позову, и они поклялись, что не появятся без разрешения, — но получасом позже, взглянув в окно, я увидел их. Они топтались неподалеку, словно хотели, несмотря на холод, быть поближе к полю сражения. На них были теплые пальто, и время от времени они поднимали глаза, всматриваясь в наши освещенные окна. Затем они исчезли, скрывшись в ближайшем саду, из которого, как оказалось, они и позвонили, чтобы сказать нам, что они рядом, и могут, если это нужно, появиться у нас буквально через минуту.

Акушерка, судя по всему, намертво застряла в вечерней пробке, не проявляя никаких признаков жизни, и я всерьез задумался, что мне делать, если, не дай бог, она не появится вовсе, при том, что я не видел, каким образом можно было бы переправить Микаэлу в больницу против ее воли. Интенсивность схваток нарастала постепенно, но никаких признаков того, что матка открывалась, я не видел. Микаэла была тиха и до сих пор не издала ни звука, что меня, знавшего, как любит она кричать и стонать во время любви, весьма удивило, ибо это означало истинное мужество, боль, которую она испытывала была столь свирепой, что лицо ее приобрело меловой оттенок. В какой-то момент меня охватила злость на самого себя за то, что я так бездумно доверился незнакомой мне акушерке. Но прежде, чем предпринять более решительные шаги — добраться, например, до больницы и организовать профессиональную помощь, — я решил призвать сюда, в квартиру, родителей. Не только для того, чтобы с Микаэлой остался кто-то, более надежный, чем Стефани, пусть даже та выглядела спокойно и собранно, но и для того, чтобы их присутствие поддержало ее практическим советом, который могла дать ей моя мать, которая, что ни говори, произвела на свет одного человека — пусть даже это было тридцать лет тому назад.

И я помчался в паб, чтобы позвать их. Сначала я не мог разглядеть их в общей сутолоке, потому что, вместо того чтобы тихо сидеть в углу, как я ожидал, они, с видом завсегдатаев, стояли посередине бара с пивными кружками в руках и вели оживленную беседу с кучкой англичан. Когда они увидели меня, протискивающегося к ним, возбужденного и взъерошенного, мой отец, тоже возбужденный столь приятным времяпровождением, поначалу решил, что все уже позади, и я прибыл для того лишь, чтобы сообщить им эту новость. А потому он начал знакомить меня со своими собеседниками, и по их дружеским кивкам я понял, что тоже являлся предметом собеседования. Когда мы вышли из паба, отец стал укорять меня (он начал делать это с первых же минут пребывания в Англии) за мой скудный английский, указывая на ошибки, которые я допускаю в разговоре, и предложив специально позаниматься с ним, — по его настрою я понял, что он готов немедленно приступить к делу. Но моя мать, выглядевшая очень взволнованной, перебила его с непривычной резкостью.

— Мы, кажется, прилетели сюда из Израиля не для того, чтобы улучшать английский язык Бенци, тебе не кажется? Может быть, нам стоит дождаться рождения Шиви?

Было что-то очень приятное и обнадеживающее в том, как она впервые произнесла имя малыша, который еще даже не родился, — более того, похоже не очень-то спешил с этим, если судить по ощущениям Микаэлы. Мой отец, разумеется, не был допущен в спальню и только осторожно поглядывал в дверную щель, но мать сидела у постели, оживленно разговаривая с Микаэлой и Стефани, которая казалась безмерно огорченной произошедшим с акушеркой. С момента ее звонка минуло уже более трех часов — но никаких признаков ее существования до сих пор не было; что они обе — моя мать и Микаэла — думали о ней, не трудно догадаться.