Книга Геррон - Шарль Левински

Здесь, в лагере, сочинено много песен. Написаны стихотворения. Терезин — место культуры. Второй Веймар. Где у них тоже ведь есть концентрационнный лагерь. „Терезин, Терезин, обойди хоть целый свет, в мире гетто лучше нет“.

Каждый день тут происходит какое-нибудь культурное событие. Кабаре. Спектакль. Концерт. Даже опера. Я инсценировал „Кармен“. Без оркестра, конечно. Не так просто было втащить пианино на чердак. Мы часто играли на чердаках. Хотели вырваться вверх.

Я мог бы предложить „Как-бы-песню“. Еще один хит из „Карусели“. „Я знаю городок, не низок, не высок, не скажу названия, пусть будет Как-бы-град“. Было бы хорошее название для фильма. „Как-бы-град“.

Как будто то, что мы здесь делаем, действительно есть. Как будто у нас действительно самоуправление. Как будто нас здесь действительно кормят. Как будто у нас действительно есть будущее. Как будто мы действительно живем.

Но название они уже утвердили. „Документальный фильм из еврейского поселения“.

Отто Буршатц однажды сказал:

— Чем нацисты владеют лучше кого бы то ни было — это враньем по-крупному. На мелком бы их застукали. Но если нагло, как Оскар, заявлять, что черное — это белое или что поражение — это победа, люди попадаются на эту уловку. Потому что они даже представить себе не могут, что кто-то станет утверждать то, чего нет. И если они повторяют это достаточно часто, это действительно становится правдой. В головах людей. Так уж вышло.

Терезин — это еврейское поселение.

Как будто бы.

Самое как-будтошнее — это шелководство, которым они так дорожат. На крепостных валах посадили тутовые кусты, чтобы кормить гусениц шелкопряда. Они бы подавали им листья на серебряном блюде, если бы оно у них было. Я сходил туда и попросил показать мне коконы. Цель всего этого предприятия. Чтобы прикинуть, как лучше снять. Они поначалу не хотели говорить правду, но потом все-таки вынуждены были сознаться. Нет вообще никаких коконов! Или почти нет. Они просто не доходят до окукливания. До сих пор не могут выяснить, в чем причина. Из всех шелковых нитей, которые были произведены в Терезине до сих пор, не получилось бы выткать даже носового платка. Но в фильме все должно выглядеть как большое производство.

Как бы.

А как насчет „Карусельной песенки“? Моего собственного гимна? „Мы скачем верхом на лошадках и мчимся по кругу вперед“. Текст не совсем подходящий. „Мы сами не знаем, куда мы приедем и где наша цель нас ждет“. Это не так. Мы очень хорошо это знаем. Поезд идет всегда в одно и то же место.

Я все-таки спою им песню Мэкки-Ножа. Если они так хотят.

Хорошо бы было войти в совет старейшин.

Конечно, это не самая привлекательная должность. Они там между молотом и наковальней. Должны проводить в жизнь приказы Рама, даже самые худшие, и всякий раз уговаривать себя, что тем самым они предотвращают нечто еще более худшее.

Но как живут эти господа!

В моем сценарии две сцены снимаются в квартирах. Общий план: семья сидит за столом и наслаждается питательным обедом. Средний план: в гостиной разворачивают пакет с едой. Как это бывает в фильмах-сказках. Зрители должны верить, что в Терезине у каждого анфилада комнат. С персидским ковром и шелковыми обоями.

Обе комнаты — по-другому я и представить себе не мог — мне должны были выстроить. Со всего лагеря собрать лучшую мебель и выставить на подходящем фоне.

— Тут не очень большие расходы, — сказал я Эпштейну. — Если снимать из одной точки.

— Этого не потребуется, — ответил он.

Нам не потребуются кулисы. Здесь на самом деле есть люди, которые живут так, как я придумал. Мы будем снимать в Магдебургской казарме у двух членов совета старейшин. У Мурмельштейна и у Цукера. Взглянуть на кумбалек Эпштейна мне не позволили. Должно быть, у него стоит рояль „Бехштейн“. И есть дворецкий, который каждый день полирует клавиши. Даже у тех двоих мне показалось, что я в Бабельсберге: там всегда можно зайти в другой павильон, чтобы посмотреть, что делают коллеги, и подивиться на бюджет их оснащения.

Ковры. Картины на стенах. Софа с вязаной накидкой. Фарфор.

Жена инженера Цукера была недовольна тем, что посторонние люди будут играть в ее доме театр. Она все время говорила о своем доме. Очень жеманно. Просто квартира казалась ей недостаточно респектабельной.

— Если уж непременно нужно есть, — сказала она, — я могу пригласить на обед нескольких подруг.

Обед. В Терезине. Совет старейшин поистине живет в другом мире.

Мне пришлось отклонить ее предложение. Для идиллии мне требовалась семья. Такое распределение ролей, которое выглядело бы как семья. Мы возьмем Козоверов, у них двое хорошеньких детей. Он так и так стоит в списке людей, которых необходимо показать крупным планом. Убить одним ударом двух зайцев.

Раньше Козовер был шишкой в берлинской общине. Здесь, в Терезине, он руководит почтой. Он обеспечит мне пакет, который будут разворачивать в следующей сцене. Датский пакет, разумеется. Чтобы в нем было что-то стоющее. С гороховым порошком и эрзац-кофе мне не сделать большого кино.

Мы получим пакет под расписку и по окончании съемок должны будем вернуть его содержимое. Хорошенькая перспектива для людей, которым придется играть счастливых получателей посылки. Держать такие хорошие вещи в руках и потом ничего из этого не получить. Но таков весь фильм. Помидоры на кустах все будут сочтены, и если потом хоть одного недостанет, вся команда сборщиков отправится в Маленькую крепость. Они даже подумывали о том, чтобы после съемок забрать обратно у детей бутерброды с маслом. Но я объяснил, что для фильма совершенно необходимо, чтобы они откусывали. Маленькая победа. Ну хоть что-то.

Для Рама важно, чтобы фильм показал как можно больше культуры. Чешский Веймар то есть, а сам он — герцог Карл Август. Итак, я вставил в сценарий три отрывка из театральных представлений. Из „Рассказов Гофмана“, из оперы „Брундибар“ и из той пьесы на идиш с пляской и смертью раввина. Единственным местом, где можно было снимать, могла послужить сцена дома общины. И тут началась мелочная ревность. Каждый боялся, что другие будут выглядеть в фильме лучше, чем он. Шли разборки из-за получаса репетиционного времени. Строчили прошения и жалобы. У нас ведь больше не было других забот.

Список знаменитостей, которых надо показать публике, становился все длиннее. Технически это не проблема. Но столько голов, одна за другой — это же ничего не выражает. Надо что-то придумать.

И они должны сделать воодушевленные лица. По крайней мере, заинтересованные. Чтобы в фильме не было видно, что зрительный зал — вовсе не зрительный зал. А всего лишь тюремная камера со сценой.

Все повторяется. У драматургов судьбы иссякли идеи. Театр как тюрьма? Дежавю.

Схувбург в Амстердаме. „Joodsche Schouwburg“. Подходящее название. Театр еврейской драмы.