Книга Короли Альбиона - Джулиан Рэтбоун

Отсюда следует, что всякий тяжеловооруженный воин, вступая в битву, хорошо понимал, что его судьба полностью зависит от того, чья сторона первой отступит. Отступление влекло за собой разгром и гибель. Страх поражения становился не менее сильным стимулом для ожесточенной бойни, чем желание победить. Как только отряд воинов проникался уверенностью, что они начинают отступать, то есть падение означает неминуемую смерть, ими овладевало непреодолимое желание повернуться и бежать, опережая товарищей, но прежде, чем обратиться в бегство, они бились как разъяренные дьяволы, стремясь любой ценой предотвратить такой исход.

Есть еще две причины, не позволяющие воинам при малейших признаках опасности спастись бегством. Во-первых, речь идет об их репутации. Оказаться в числе первых, удравших с поля битвы, означает навлечь на себя бесчестие, с большой вероятностью также и жестокое наказание, беглеца постигнет всеобщее презрение, со стороны как мужчин, так и женщин, он лишается армейской службы и жалования и едва ли сможет найти себе другое место; словом, его ожидает одиночество и отверженность. С другой стороны, спастись могут только те, кто удерут первыми, остальным бежать нет никакого смысла.

Вторая причина, удерживающая тяжеловооруженных воинов от бегства, заключается в самом их вооружении. Внутри этих доспехов, в клетке шлема с опущенным забралом, человек превращается в машину, в предмет, лишенный совести, жалости, сдержанности, это механизм, сражающийся против других механизмов, чьих лиц он не может разглядеть. Охваченные безумием битвы, они убивают, убивают, убивают, до тех пор, пока сами не падают замертво или пока в поле зрения не останется ни единого врага.

Разумеется, этот способ сражаться заметно отличается от тактики, применяемой на поле боя нашими воинами-дравидами. Легковооруженные, гораздо более приспособленные физически к бегству, чем к владению громоздким и тяжелым оружием, помня о семьях, чье благополучие полностью зависит от них, о плодородной почве, ждущей пахаря, они чересчур быстро отступают.

Итак, две армии сошлись вплотную, и поток крови, ужаса, торжества и отчаяния соединил их словно неразрывными узами.

Два действия, совершенных воинами королевы, два совершенно случайных и независимых друг от друга события оказали неожиданное, но весьма существенное влияние на исход битвы.

Во-первых, это касалось Эдди. Эдди находился в центре, и когда он увидел, как надвигаются единым строем войска королевы, он, должно быть, испытал на миг сомнение и страх. Без подкрепления, которое должен был привести старый герцог Норфолк, его армия заметно уступала в численности. Войско королевы уже одержало победу в двух существенных сражениях, при Вейкфилде и Сент-Олбансе, а в Нортгемптоне, где победа осталась за йоркистами, они располагали вдвое большими силами. Но Эдди поступил, как свойственно юношам: он поднял забрало, так что оно нависало словно гигантский клюв над его головой, и помчался вдоль рядов своих воинов, в то время как расстояние между ними и вражеской армией стремительно сокращалось

— Милорды! — восклицал он, и голос его перекрывал звон доспехов и грохот копыт Генета. — Вы явились сюда, потому что захотели сделать меня королем. Вы явились сюда, потому что вот уже шестьдесят лет Альбионом правят подлые узурпаторы. Я — законный наследник. Я — Плантагенет. Бейтесь за меня сегодня, сражайтесь, чтобы избавить от позора и проклятия землю Альбиона, а если вы не верите в правоту моего дела — ступайте, я никого не держу.

Это возымело эффект. Передние ряды — они в основном состояли из вельмож разразились приветственными кликами и ринулись вперед. В этот момент Генет споткнулся, вероятно, ему попала в зад стрела ланкастерского лучника. Эдди рванул удила, заставил коня выровнять шаг, но Генет продолжал метаться из стороны в сторону и вертеться на одном месте. Тогда Эдди выхватил меч, соскользнул наземь и передал поводья своему груму.

— Вперед, ребята! — закричал он. — Сегодня ваш король будет сражаться пешим рядом с вами. Я погибну вместе с вами или с вами останусь жить. Пусть я сгорю в аду, если вам доведется увидеть меня снова верхом на коне или обратившимся в бегство. Когда я сяду на коня, я проеду на нем в ворота Йорка! — И он еще раз взмахнул мечом в воздухе, опустил забрало и повернулся лицом к вражеской армии, приблизившейся уже на расстояние в пятьдесят шагов с криками: «Генрих, король Генрих!»

— А где находились в это время вы? — поинтересовался я.

— На правом фланге йоркистов, чуть в стороне, примерно на середине того склона холма, что спускался от гребня к идущей вдоль этой возвышенности дороге. Над нами и немного впереди стояла пушка. Это был удобный наблюдательный пункт.

— Кстати о пушке. Почему не пустили в ход артиллерию?

— А, как всегда. Скверная погода, шел снег, порох отсырел. И все же пушки сделали свое дело.

— Каким образом?

— Левый фланг королевы двинулся вверх по склону холма. Им и так было нелегко преодолеть подъем, и при этом они все время видели, что прямо на них смотрят жерла пушек. Они понимали, что еще пятьдесят, сорок, двадцать, десять шагов — и они окажутся в зоне обстрела. Они не выдержали и остановились — трудно их за это винить. С этого и началось поражение королевы.

— Как это?

— Погоди, сейчас я тебе расскажу, — Али откашлялся. — Муссон, мать его (прости мне это английское выражение), муссон забивает мне глотку слизью… И вот в течение примерно трех часов, — продолжал он, — я мог наблюдать это кровавое побоище.

— Извини, не мог бы, ты объяснить, почему вы вообще там оказались? — переспросил я.

— Я уже говорил, тебе. Мы пытались заполучить назад арбалеты

— Да, но почему именно в этой части поля?

— Потому что именно там находились арбалеты. Их так и не вытащили из футляров. Отряд, который их нес, сбился с дороги и прибыл из Феррибриджа перед самым сражением.

Князь заметил, как они появились, и повел нас всех поближе к своим сокровищам. Он пообещал сержанту-генуэзцу, отвечавшему за арбалеты, пригоршню рубинов, можно сказать, все, что у нас осталось, при условии, что драгоценное оружие не покинет своей упаковки. Теперь мне можно продолжать?

— Конечно.

Али вновь обратился к лежавшим перед ним бумагам.

«Вдоль всей линии сражения металлические панцири превращались во вместилище сломанных костей, крови, мочи, фекалий, ужаса и нестерпимой боли. Те, кто был закован в доспехи, вряд ли различали воинственные крики своих товарищей и противников, вряд ли слышали даже грохот брони о броню единственным внятным звуком для них оставался вопль их собственной боли. Мне даже казалось, что погибающие испытывают какое-то облегчение, когда падают наземь. Трудно и вообразить себе, как темно там, внутри доспехов, единственный источник света узкая щель или крошечные отверстия в решетке, мечутся перед глазами какие-то смутные тени, на плечи давит страшная тяжесть, топор или меч, обрушиваясь на доспехи, сотрясает вместе с ними все тело. А как в них холодно! Это был морозной день, при такой температуре вода застывает в лед и прикосновение к металлу обжигает так, словно он раскален докрасна. А потом наступает момент паники, когда колени дрожат и подгибаются, и последний, ужасный миг, когда, поверженный ударом врага, воин растягивается на спине, беспомощный, точно опрокинувшийся жук.