Книга Сказание о Старом Урале - Павел Северный

– Не менее двадцати человек. Некоторые даже с огнестрельным оружием.

– Очень прискорбно слышать про такое. Но на все, как сами понимаете, воля божья.

Все обернулись на певучий женский голое с верхней площадки лестницы:

– Что приключилось, Акинфий Никитич?

Собеседники увидели Сусанну. Со свечой в руке она стояла на лестнице. Акинфий даже не сразу нашелся ответить. На помощь хозяину поспешил приказчик Шанежка.

– Немца-советника, из Петербурху, варнаки порешили. На новой дороге к Тагилу... Тело господин офицер везет.

– Немца? И только-то? Уж я испугалась, не пожар ли в доме... Сколько шуму в такой час!

Небрежно ответила на поклон офицера. Ни на кого не посмотрела. Повернулась и ушла к себе.

Был уже предутренний час. Демидов сам угощал офицера вином, самолично провожал до комнаты, отведенной тому для ночлега. Акинфий вернулся в свою опочивальню вдвоем с приказчиком Шанежкой.

Приказчик помешал жар в камине и добавил дровец. Они сразу дружно взялись огнем. Акинфий Никитич опустился в кресло.

– Как думаешь, чьих рук дело?

– Моих.

Акинфий сурово нахмурился.

– Ясней сказывай.

– Два все, стало быть, оченно ясно. Недели три минуло, как дошел до меня слушок из крепости от своего человечка. А слушок такой, не совсем ладный. Узнал, стало быть, что екатеринбургскому енералу удалось кержаков подкупить.

Через них добыл он нашу голубую медную... С колыванских рудников. К серебришку, стало быть, рука енеральская подобралась.

Акинфий не усидел на месте. Шаркая сафьяновыми туфлями, стал ходить по опочивальне.

– Как через людей дознано, енерал руду медную опробовал. После пробы сочинил донос в столицу и ради скрытности решил отправить дирехтору берг-коллегии с сановным немцем.

– Дальше-то что?

– Обрядил я верных ребят башкирцами. Тюкнули немца. Упокоют его теперь в уральской земле. Парни обладили наказ без ошибки.

– Добро. Возьмешь полсотни серебром себе, а парням, на всякое рыло, по семи рублей.

– Вещички советника и бумага с доносом теперича у парней. Скоро в Невьянск доставят. Карманы убитого самолично обшарил. Ничегошеньки в них не нашел... Все как по маслу. А офицерик-то не из храбрых.

– Молодец, Шанежка! Уши у тебя хорошие. Не услышь ты про все сие вовремя – беспокойства бы не обобраться!

– Дознатчика, что в крепости, тоже наградить надобно.

– Беспременно! Щедро отсыплем. Услуг никаких забывать не следует. Сослужил ты мне нынче службу – не службишку!

– А как же иначе? Служу верой и правдой. Твое хозяйское горе – мое горе.

Шанежка вдруг замолчал, заметив на полу монашеский апостольник. Нагнулся, поднял и ухмыльнулся. Акинфий вопросительно смотрел на своего верноподданного.

– Узнаешь, что ли, эту монашескую справу? Кто монашке этой допрос учинял?

– Мои молодцы. Сам я при этом тоже был.

– А обыскали перед тем?

– Под рясой много не утаишь!

– Эх вы, вороны. Не утаишь! Рясы боитесь? Она под ней донос на меня хранила.

– Чей донос?

– Огонь его прочитал, да мне не сказал.

– Ну и девка! И дам же я ей теперь перцу.

– Поутру я ей сам по-хозяйски исповедь учиню. Душу вытрясу, а доносчика узнаю. Умом да смекалкой ты, Шанежка, не обижен. Немца с доносом Татищева за сто верст унюхал, а девка тебя перехитрила, сумела рясой тебя в обман ввести... Ступай да зайди на кухню, вели мне малинового квасу принести.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Над лесными урочищами по берегам Кушвы всходило радостное, весеннее солнце, расписывая небеса цветными, чистыми и прозрачными тонами.

На Каменный пояс пришли последние дни апреля.

Дружная весна, растопив сугробы, рушила последние убежища старой хозяйки – зимы. Горячие припеки солнца обсушивали почву, перенасыщенную влагой. Пробудившаяся земля, еще объятая истомной дремотой, лениво нежилась под первыми лучами нового утра.

На пушистых пихтовых и еловых лапах еще блестели по утрам последние ледяные сосульки; от прикосновения солнечного луча они роняли частые слезы. У сосен топорщились иглистые пучки ветвей. На стволах их сквозь синевато-серую кору начинал проступать медный отлив. Парным прелым духом повеяло от усыпанной хвоей земли, а на прогалинах, опушках, кромках мочажин, лишь чуть отступив от крошечных хрустальных озер талого снега, удивленно любовались весною последние подснежники.

На пригорках, обласканных солнцем, пошла в рост изумрудная мурава трав. Ее густо усыпали шишки. По опушкам зацветал багульник.

Весна заставила подобреть и ветер, научила его мурлыкать, шелестеть и бережно перебирать все травинки, одну за другой.

В лесах пересвистывались старожилы-рябчики, устраивали новоселье перелетные птицы-гости, а на зорях тихонько покашливали токующие глухари.

На большом мшистом камне, схожем с муравьиной кучей, прилепившемся к самому краю глубокого оврага, сидел крещеный вогул Степан Чумпин. Родом он с берегов Баранчи. Одет в зипун из звериных шкур; за плечами лук, на поясе два острых ножа и колчан с оперенными стрелами. Стрелы разные: с вилками – на птицу, с шариками – на белку, самые тяжелые, с железными ковьями – на сохатого. Есть, конечно, и стрела «ястреб», поющая в полете, когда надо в камышах спугивать уток или гусей.

Возвращаясь на зимовье с неудачной охоты, одолеваемый безрадостными раздумьями, Степан пришел на склон оврага посидеть и помечтать, потешить себя сладостными и несбыточными надеждами. Эти надежды и мечтания вызывала у Чумпина самая удивительная гора Каменного пояса. Этой Железной горой он сейчас и любовался со своего камня. Сидел, смотрел и задумчиво жевал серку – лиственничную смолу. Железная гора где иссиня-ржавая, где совсем черная. До половины поросшая соснами, липняком, осинником, она величаво возносилась над лесами могучим каменным заплотом из нескольких лесистых хребтов. На самом высоком ее хребте вздыбились три толстенных рудных столба. Не очень-то и высока Железная гора. Она много ниже Синей, что вздымается вдали, по соседству. Не очень-то высока, зато...

Никто еще, кроме Степана и его отца Анисима, не видел этой горы, не понимал, что она являет собой настоящее чудо уральской земли. Будто сама земля каким-то непостижимым усилием выперла из недр своих весь избыток магнитной железной руды... в одну гору. Степан навещал ее уже пятый раз, и все сильней будоражила она его разум мечтами, от которых спину приятно щекотал озноб.

Много лет назад отец Степана, Анисим Чумпин, натолкнулся на нее, гоня лося. Тогда на горе жил старик шаман и было мольбище бога Чохрынь-ойка. Шаман настрого наказал Анисиму никому не говорить о горе, таившей в себе священную силу. Она, эта сила, охраняла жизнь вогульских племен, пришедших сюда в давние времена, когда их согнал с берегов Чусовой род Строгановых. Анисим боялся злобы шамана, боялся могущественных духов горы, молчал о ней много лет, и только, возвращаясь к родным баранчинским берегам из Верхотурья, где отец и сын приняли русскую веру, старый Чумпин показал ее молодому, но велел, поглядевши, тут же и забыть.