Книга Похититель вечности - Джон Бойн

— Там, — показал я. — Они там. — Я внимательно осмотрел его, опустился на колени и попробовал открыть, но отверстие было слишком мало для моих пальцев.

— Держи. Попробуй этим, — сказала Доминик, протянув мне изогнутую шпильку; ее волосы рассыпались по плечам. Я посмотрел на нее, затем снова повернулся к люку и без усилий поднял крышку. Засунув руку внутрь, я вытащил шкатулку; мы сели подле стены, с восхищением глядя на нее. В тот момент я знал, что способен взять деньги. Я их еще не видел, не мог пересчитать, но знал: что бы ни лежало в шкатулке, я могу это взять. Я способен все это украсть.

— Открой, — тихо и сосредоточенно сказала Доминик. Я подчинился. То была обычная сигарная коробка, которую Джек, должно быть, купил в городе, или, скорее всего, украл из комнаты для гостей, когда начал копить деньги. Я открыл ее, и мы увидели пачку банкнот и монеты. Голова закружилась от затхлого запаха денег, и я рассмеялся от изумления при виде такого количества наличности. Я вытащил самые крупные купюры, скрепленные зажимом, и восхитился их размеру и плотности. Мне редко доводилось держать в руках банкноты — мои скромные сбережения состояли из мешочка монет, которые я все равно с наслаждением пересчитывал у себя в комнате у Амбертонов. Посмотрев на Джековы накопления, я понял, что здесь именно столько, сколько он и говорил, а может, и больше.

— Ты только посмотри, — с благоговением сказал я. — Это потрясающе.

— Это наше будущее, — ответила она, вставая, и помогая мне подняться. Я положил деньги обратно в шкатулку и закрыл ее, застегнув замочек, чтобы какой–нибудь насланный богом ветерок не выхватил ее из моих рук, разбросав ее содержимое над домами Клеткли. Теперь я был готов убраться из городка навсегда, я уже воображал прекрасную жизнь — роскошная одежда и еда, приличный дом, работа, деньги. И любовь. Превыше всего любовь.

Мы двинулись к окну, а я не удержался и обернулся, чтобы бросить прощальный взгляд на городок. В жизни человека бывают мгновенья, что запоминаются навсегда, и для меня то был один из таких моментов. Даже прожив на земле 256 лет, когда я вспоминаю о своей юности, детстве, перед моими глазами возникает подросток, застывший, полуобернувшись, перед окном на крыше Клеткли–Хауса, и сердце по–прежнему сжимается от горя и безысходного отчаяния, в которые ввергли меня мои грехи на все эти годы. Именно в тот краткий миг, моргнув, увидел я то, что было внизу: конюшни. Луна уже зашла, но я без труда разглядел их. Я слишком хорошо знал это место — каждый дюйм пола, каждую доску в стене, каждую лошадь в стойле. Прислушавшись, я услыхал их: пара кобыл тихонько ржала во сне. Я видел стену и угол возле колонки, где мы с Джеком в конце дня присаживались выпить по бутылке пива, — туда лучше всего светило солнце. Я помнил почти истерический восторг, что охватывал меня, когда после девяти–десяти часов работы, наконец, удавалось передохнуть, и можно было поваляться там, лениво размышляя о том, чем же заняться вечером. Помнил, как часто мы часами сидели, просто разговаривая, несмотря на то, что весь день мечтали оказаться подальше отсюда. Я вспоминал шутки и смех, и обиды, и дружеские насмешки. И я понял: проживи я хоть сотню лет, не будет мне покоя, если я сделаю то, что собирался.

Нам больше некуда было идти и не с кем говорить. Мы были друзьями. Я закрыл глаза и немного подумал. Тогда я еще не знал, каково это — когда тебе причиняют боль те, кого ты считал друзьями, хотя с тех пор со мной это случалось не раз, и вот сейчас я собираюсь сделать именно это. Эти деньги. Он работал ради них. Он страдал, терпел оскорбления, разгребал дерьмо, чистил лошадей десять тысяч раз; он работал ради них. А я собираюсь их украсть. Это невозможно.

— Прости, — сказал я, глядя на Доминик и печально качая головой. — Я не могу этого сделать.

Она склонила голову набок:

— Не можешь сделать что?

— Это, — ответил я. — То, что мы сейчас делаем. Я не могу это сделать. Просто не могу.

— Матье, — спокойно сказала она, медленно подходя ко мне, говоря со мной, точно с непослушным ребенком, готовым на опасную шалость. — Ты просто волнуешься, вот и все. И я тоже. Нам нужны эти деньги. Если мы собираемся…

— Нет, эти деньги нужны Джеку, — сказал я. — Это его деньги. С ними я смогу вытащить его из тюрьмы. Он сможет скрыться из…

— А как же мы? — закричала она; я заметил, как она смотрит на шкатулку, и покрепче прижал ее к себе. — Как же наши планы?

— Ты не понимаешь? Мы в любом случае исполним их. Нам нужно только одно — снова выйти на дорогу.

— Послушай меня, Матье, — твердо сказала Доминик. Я отступил, испугавшись, что она сейчас кинется на меня. — Я не собираюсь выходить ни на какую дорогу, ты понял меня? Я возьму эти деньги и…

— Нет! — крикнул я. — Не возьмешь. Я отнесу их Джеку. Я вытащу его оттуда!

Она вздохнула, приложила ко лбу ладонь, закрыла глаза и глубоко задумалась. Я нервно сглотнул, озираясь по сторонам. Сейчас ее ход. Я ждал, что́ она скажет. Когда она убрала руку, я ожидал увидеть ярость на ее лице, но она улыбалась.

— Матье, — повторила она тихо, — тебе стоит подумать о том, что лучше для нас. Для тебя и меня. Для нас, вместе. — Я слегка склонил голову налево, пытаясь понять, на что она намекает. Ее лицо приблизилось к моему, глаза у нее были закрыты, когда наши губы нежно встретились, ее язык мягко надавил на мои сомкнутые губы, и те инстинктивно раскрылись. Я почувствовал ее руку на спине — она обвила мою талию, поглаживая меня там, где у меня было самое чувствительное место, и она это знала. У меня перехватило дыхание, я дрожал, я хотел прижаться к ней, целовать ее крепче, глубже, но ее рот ускользнул от моего, и она принялась целовать меня в шею. — Мы можем это сделать, — прошептала она. — Можем быть вместе.

Я боролся. Я хотел ее. Но затем я сказал — «нет».

— Мы должны спасти Джека, — прошептал я, и она в бешенстве оттолкнула меня, ее губы скривились в безумной гримасе, глаза наполнились яростью. Я отвел на миг взгляд, не желая видеть перед собой это воплощение алчности. И вцепился в сигарную коробку, понимая, что сейчас мы оба думаем только о ней.

Она бросилась.

А я — инстинктивным движением — я отпрыгнул в сторону.

И вдруг ее не стало.

Я моргнул и изумленно покачал головой. Глаза у меня привыкли к темноте, я понимал, что ее больше нет, но не мог сдвинуться с места, продолжая изо всех сил сжимать шкатулку и не понимая, что же теперь делать. Желудок у меня скрутило, колени подогнулись; я упал, меня стошнило на крышу. Когда внутри больше уже ничего не осталось, я медленно повернул голову и увидел ее, Доминик, там, в тридцати футах внизу, на перилах: пики ограды пронзили ее тело, и она висела на этих шипах тряпичной куклой среди спокойной, холодной ночи.

Перед тем, как отправиться в тюрьму, я снял Доминик с изгороди и осторожно положил на землю. Глаза у нее были открыты, тонкая струйка крови сбегала из уголка рта на подбородок. Я вытер ее лицо и пригладил волосы. Я не плакал — удивительно, в тот момент я не чувствовал практически ничего, кроме желания убраться подальше отсюда. Муки совести и бессонные ночи, вновь и вновь воскрешающие в памяти эту сцену, придут позже — на воспоминания у меня будет два с половиной века, — а пока я был в шоке и решил как можно скорее выбраться из дома.