Книга Подросток - Федор Достоевский

— Все равно, голубчик, я ведь так по простоте подумала:«Может, их там, в школе-то, худо кормят», не взыщи, родной.

— И Антонине Васильевне (жене Тушара) обидно станет-с.Товарищи тоже будут надо мною смеяться…

— Не примешь, что ли, может, и скушаешь?

— Пожалуй, оставьте-с…

А к гостинцам я даже не притронулся; апельсины и пряникилежали передо мной на столике, а я сидел, потупив глаза, но с большим видомсобственного достоинства. Кто знает, может быть, мне очень хотелось тоже нескрыть от нее, что визит ее меня даже перед товарищами стыдит; хоть капелькупоказать ей это, чтоб поняла: «Вот, дескать, ты меня срамишь и даже сама непонимаешь того». О, я уже тогда бегал со щеткой за Тушаром смахивать с негопылинки! Представлял я тоже себе, сколько перенесу я от мальчишек насмешек,только что она уйдет, а может, и от самого Тушара, — и ни малейшего доброгочувства не было к ней в моем сердце. Искоса только я оглядывал ее темненькоестаренькое платьице, довольно грубые, почти рабочие руки, совсем уж грубые еебашмаки и сильно похудевшее лицо; морщинки уже прорезывались у нее на лбу, хотяАнтонина Васильевна и сказала мне потом, вечером, по ее уходе: «Должно быть,ваша maman была когда-то очень недурна собой».

Так мы сидели, и вдруг Агафья вошла с подносом, на которомбыла чашка кофею. Было время послеобеденное, и Тушары всегда в этот час пили усебя в своей гостиной кофей. Но мама поблагодарила и чашку не взяла: как узналя после, она совсем тогда не пила кофею, производившего у ней сердцебиение.Дело в том, что визит ее и дозволение ей меня видеть Тушары внутри себя,видимо, считали чрезвычайным с их стороны снисхождением, так что посланная мамечашка кофею была, так сказать, уже подвигом гуманности, сравнительно говоря,приносившим чрезвычайную честь их цивилизованным чувствам и европейскимпонятиям. А мама-то как нарочно и отказалась.

Меня позвали к Тушару, и он велел мне взять все мои тетрадкии книги и показать маме: «чтоб она видела, сколько успели вы приобрести в моемзаведении». Тут Антонина Васильевна, съежив губки, обидчиво и насмешливопроцедила мне с своей стороны:

— Кажется, вашей maman не понравился наш кофей.

Я набрал тетрадок и понес их к дожидавшейся маме мимостолпившихся в классной и подглядывавших нас с мамой «графских и сенаторскихдетей». И вот, мне даже понравилось исполнить приказание Тушара в буквальнойточности. Я методически стал развертывать мои тетрадки и объяснять: «Вот это —уроки из французской грамматики, вот это — упражнение под диктант, вот тутспряжение вспомогательных глаголов avoir и être, вот тут по географии,описание главных городов Европы и всех частей света» и т. д., и т. д. Я сполчаса или больше объяснял ровным, маленьким голоском, благонравно потупивглазки. Я знал, что мама ничего не понимает в науках, может быть, даже писатьне умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась. Но утомить ее я не смог, — онавсе слушала, не прерывая меня, с чрезвычайным вниманием и даже с благоговением,так что мне самому наконец наскучило, и я перестал; взгляд ее был, впрочем,грустный, и что-то жалкое было в ее лице.

Она поднялась наконец уходить; вдруг вошел сам Тушар и сдурацки-важным видом спросил ее; довольна ли она успехами своего сына? Маманачала бессвязно бормотать и благодарить; подошла и Антонина Васильевна. Мамастала просить их обоих «не оставить сиротки, все равно он что сиротка теперь,окажите благодеяние ваше…» — и она со слезами на глазах поклонилась им обоим,каждому раздельно, каждому глубоким поклоном, именно как кланяются «изпростых», когда приходят просить о чем-нибудь важных господ. Тушары этого дажене ожидали, а Антонина Васильевна, видимо, была смягчена и, конечно, тут жеизменила свое заключение насчет чашки кофею. Тушар, с усиленною важностию,гуманно ответил, что он «детей не рознит, что все здесь — его дети, а он — ихотец, что я у него почти на одной ноге с сенаторскими и графскими детьми, и чтоэто надо ценить», и проч., и проч. Мама только кланялась, но, впрочем,конфузилась, наконец обернулась ко мне и со слезами, блеснувшими на глазах,проговорила: «Прощай, голубчик!»

И поцеловала меня, то есть я позволил себя поцеловать. Ейвидимо хотелось бы еще и еще поцеловать меня, обнять, прижать, но совестно листало ей самой при людях, али от чего-то другого горько, али уж догадалась она,что я ее устыдился, но только она поспешно, поклонившись еще раз Тушарам,направилась выходить. Я стоял.

— Mais suivez donc votre mère, — проговорила АнтонинаВасильевна, — il n’a pas de coeur cet enfant![80]

Тушар в ответ ей пожал плечами, что, конечно, означало:«недаром же, дескать, я третирую его как лакея».

Я послушно спустился за мамой; мы вышли на крыльцо. Я знал,что они все там смотрят теперь из окошка. Мама повернулась к церкви и три разаглубоко на нее перекрестилась, губы ее вздрагивали, густой колокол звучно имерно гудел с колокольни. Она повернулась ко мне и — не выдержала, положила мнеобе руки на голову и заплакала над моей головой.

— Маменька, полноте-с… стыдно… ведь они из окошка теперь этовидят-с…

Она вскинулась и заторопилась.

— Ну, господи… ну, господь с тобой… ну, храни тебя ангелынебесные, пречестная мать, Николай-угодник… Господи, господи! — скороговоркойповторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестов,— голубчик ты мой, милый ты мой! Да постой, голубчик…

Она поспешно сунула руку в карман и вынула платочек,синенький клетчатый платочек с крепко завязанным на кончике узелочком и сталаразвязывать узелок… но он не развязывался…

— Ну, все равно, возьми и с платочком, чистенький,пригодится, может, четыре двугривенных тут, может, понадобятся, прости,голубчик, больше-то как раз сама не имею… прости, голубчик.

Я принял платочек, хотел было заметить, что нам «отгосподина Тушара и Антонины Васильевны очень хорошее положено содержание и мыни в чем не нуждаемся», но удержался и взял платочек.

Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву ивдруг — и вдруг поклонилась и мне точно так же, как наверху Тушарам, —глубоким, медленным, длинным поклоном — никогда не забуду я этого! Так я ивздрогнул и сам не знал отчего. Что она хотела сказать этим поклоном: «вину лисвою передо мной признала?» — как придумалось мне раз уже очень долго спустя —не знаю. Но тогда мне тотчас же еще пуще стало стыдно, что «сверху они оттудовасмотрят, а Ламберт так, пожалуй, и бить начнет».

Она наконец ушла. Апельсины и пряники поели еще до моегоприхода сенаторские и графские дети, а четыре двугривенных у меня тотчас жеотнял Ламберт; на них накупили они в кондитерской пирожков и шоколаду и дажеменя не попотчевали.

Прошли целые полгода, и наступил уже ветреный и ненастныйоктябрь. Я про маму совсем забыл. О, тогда ненависть, глухая ненависть ко всемууже проникла в мое сердце, совсем напитала его; я хоть и обчищал щеткой Тушарапо-прежнему, но уже ненавидел его изо всех сил и каждый день все больше ибольше. И вот тогда, как-то раз в грустные вечерние сумерки, стал я однаждыперебирать для чего-то в моем ящике и вдруг, в уголку, увидал синенькийбатистовый платочек ее; он так и лежал с тех пор, как я его тогда сунул. Явынул его и осмотрел даже с некоторым любопытством; кончик платка сохранял ещевполне след бывшего узелка и даже ясно отпечатавшийся кругленький оттискмонетки; я, впрочем, положил платок на место и задвинул ящик. Это было подпраздник, и загудел колокол ко всенощной. Воспитанники уже с после обедаразъехались по домам, но на этот раз Ламберт остался на воскресенье, не знаю,почему за ним не прислали. Он хоть и продолжал меня тогда бить, как и прежде,но уже очень много мне сообщал и во мне нуждался. Мы проговорили весь вечер о лепажевскихпистолетах, которых ни тот, ни другой из нас не видал, о черкесских шашках и отом, как они рубят, о том, как хорошо было бы завести шайку разбойников, и подконец Ламберт перешел к любимым своим разговорам на известную гадкую тему, ихоть я и дивился про себя, но очень любил слушать. Этот же раз мне стало вдругнестерпимо, и я сказал ему, что у меня болит голова. В десять часов мы леглиспать; я завернулся с головой в одеяло и из-под подушки вытянул синенькийплаточек: я для чего-то опять сходил, час тому назад, за ним в ящик и, толькочто постлали наши постели, сунул его под подушку. Я тотчас прижал его к моемулицу и вдруг стал его целовать. «Мама, мама», — шептал я, вспоминая, и всюгрудь мою сжимало, как в тисках. Я закрывал глаза и видел ее лицо с дрожащимигубами, когда она крестилась на церковь, крестила потом меня, а я говорил ей:«Стыдно, смотрят». «Мамочка, мама, раз-то в жизни была ты у меня… Мамочка, гдеты теперь, гостья ты моя далекая? Помнишь ли ты теперь своего бедного мальчика,к которому приходила… Покажись ты мне хоть разочек теперь, приснись ты мне хотьво сне только, чтоб только я сказал тебе, как люблю тебя, только чтоб обнятьмне тебя и поцеловать твои синенькие глазки, сказать тебе, что я совсем тебя ужтеперь не стыжусь, и что я тебя и тогда любил, и что сердце мое ныло тогда, а ятолько сидел как лакей. Не узнаешь ты, мама, никогда, как я тебя тогда любил!Мамочка, где ты теперь, слышишь ли ты меня? Мама, мама, а помнишьголубóчка в деревне?..»