Книга Ледяной палач - Николай Иванович Леонов

уже спал, или днем, когда он уходил в поликлинику.

– Ты знал, как потом используют скульптуры? – Опер подвинул черного ферзя, отжал кнопку, и стрелка побежала стремительно по кругу.

Сейчас Максим уложился в свое привычное время:

– Нет, мне все равно. Она сказала, сколько мне заплатят, где найти покупателя.

– Олег Митрофанович знал о продажах скульптур?

Ладонь над белой ладьей дрогнула:

– Догадался, когда мастерская стала пустеть. Вернее, ему сказала Люда, которая там убиралась. Дед начал плакать и умолять меня не трогать больше память о Лидии. С тех пор я не заходил в мастерскую бабушки.

– Но бороду и очки использовал еще раз, чтобы подменить таблетки у деда.

Лев не спрашивал Журина, он утверждал. После долгих ночных размышлений опер был уверен: это внук Олега Митрофановича медленно и продуманно вел старика к смерти. Устав ждать наследства, он планомерно, ход за ходом, как в шахматной партии, действовал на организм старика. Уничтожал его психику, пугая звуками из патефона, миганием лампы, чтобы тот поверил в призрака, поселившегося в квартире, травил лекарствами, разгоняя и без того высокое давление. К сожалению, он понял ночью и то, что доказательств действий Макса у него нет. Лишь его личные умозаключения. Естественную смерть от инфаркта будет трудно в суде доказать как системное доведение до смерти, да ему и не нужно было правосудие. Лев просто хотел сам поговорить с Максом и услышать правду.

Мужчина неуверенно двинул фигуру, подставив своего короля под верную гибель.

– Мне нужны были деньги. Дед жил в своем мире и не знал, как они достаются. Мне пришлось подменить таблетки. Я просто хотел, чтобы все стали свободны от ожидания.

Перехватив удивленный взгляд Гурова, Максим пояснил:

– Мы все ждали. Я ждал наследства, чтобы переехать из общаги, получить то, что мне положено, и распоряжаться скульптурами Лидии как захочу. Дед ждал смерти, чтобы воссоединиться с бабушкой, он только об этом мечтал. Я уверен, что он был счастлив, когда умирал. От ждал этого момента много лет.

Оперативник уронил белого короля, водрузив на освободившуюся клетку черную фигуру:

– Женитьба Олега Митрофановича испортила твои планы, да?

Стрелка на часах замерла совсем. Максим застыл, не поднимая взгляда от доски, равнодушно взирая на проигранную партию:

– Я не знал об этом. Когда ты появился и начал задавать вопросы о смерти дедушки, о той женщине, за которой он ухаживал, то я понял, что она как-то замешана в смерти деда. У меня был идеальный план, он не должен был страдать или мучиться. Быстро потерять сознание во время прогулки или поднимаясь по лестнице и оказаться рядом с бабушкой. Эта женщина все разрушила. Я нашел ее визитку, стал следить и видел, как ты приходил на работу, как она убегала и потом плакала в машине. Она была виновата, она мучила деда. Притворялась бабушкой, одевалась как она, хотела занять ее место. Я пришел поговорить с ней, просто поговорить.

Гуров выложил перед собой на стол шуточное свидетельство о браке из квартиры Исаевой. Максим в ответ кивнул медленно:

– Да, оно висело на стене. Когда я его увидел, то был шокирован, что чужой женщине достанется квартира и все, что осталось от моей семьи. Мы поругались. Я сказал ей, что она жалкая копия бабушки, что дед совершил ошибку, когда на ней женился. Что я буду судиться. Она начала кричать в ответ, наговорила мне гадостей. Кричала и кричала, даже когда я уходил. Шла следом и кричала, что я неудачник, жалкий учитель, нищий бездарь, я разочаровал свою семью. И я ударил ее, схватил камень и ударил, чтобы она замолчала.

Журин перестал говорить, руки у него дрожали от воспоминаний о стычке со Стрекозой. Лев снова задал вопрос, чтобы дальше вытянуть из мужчины признание:

– Ты отвез ее в лес?

Журин еле заметно кивнул головой, он медленно, как во сне, расстегнул пуговицы на вороте рубашки, обнажив уродливые пятна во всю грудь.

– В детстве мы играли с мальчишками на заброшенном пустыре, и там был борщевик. Я так сильно обжегся, что лежал в больнице два месяца.

Он сдвинул обратно края одежды и принялся тщательно застегивать каждую пуговицу:

– Не знаю, почему это всплыло у меня в голове. Я даже нашел то место, где мы играли тогда. Привез ее, раздел, но не всю. Не смог всю, мне было неприятно. Надел перчатки, срезал ветки борщевика и обмазал ее соком. Не хотел, чтобы узнали о нашей ссоре. Я не хотел быть убийцей.

– У тебя получилось, – подтвердил опер. – Смерть наступила не от удара, а от ожогов. Ты ведь не убивал ее сам, да? Так же, как и деда? Борщевик, таблетки сами делали свое дело, получается так, Макс?

Мужчина сидел неподвижно, по-прежнему сосредоточившись на шахматной доске с поверженным королем.

– Я не убийца.

Тон у него был равнодушный, спокойный. И Лев понял, что Максим и правда не считает себя преступником. Да, ему стыдно, что довел деда до слез, продавая скульптуры. Но подмену таблеток или смерть женщины от ожогов он не считает чем-то плохим, даже, наоборот, видит в них лишь рациональную, четкую, как в шахматной игре, логику. Импульсивные поступки доставляют ему больше душевного дискомфорта, чем продуманные действия.

– Зачем ты закопал одежду Исаевой?

Новый вопрос никак Максима не смутил, он так же равнодушно пояснил:

– Я езжу на бабушкиной «Волге» без прав. Если бы меня остановили, то нашли бы в машине ее одежду. Поэтому когда раздел ее и уложил на поляне с борщевиком, то закопал все, что снял.

– Ты продумал каждую мелочь, да? – Лев чувствовал, как закипает внутри гнев от равнодушия мужчины. Тот отвечал и рассказывал так спокойно о своем преступлении, играя человеческими жизнями, будто пешками. – Только не учел меня. Что я буду лезть в каждую мелочь, проверять каждое событие, выискивая в нем неточности. Это был твой просчет, Максим. Ты забыл, я почти всегда обыгрывал тебя. Ты ошибся и не предусмотрел, что кто-то окажется впереди на один ход.

По всему зданию загремел резкий школьный звонок. Коридоры снова наполнились гомоном детских голосов и топотом ног. В класс влетели несколько мальчишек с портфелями и принялись толкаться, выясняя громко, кто с кем сегодня будет сражаться за шахматной доской. Из-за их высоких голосов Гуров не сразу разобрал тихие слова:

– Я все предусмотрел.

Макс Журин выложил на стол обе руки, и опер увидел, что в одном из длинных рукавов рубашки спрятано острое лезвие. Белоснежная ткань окрасилась алым от крошечного пореза на коже.

– Саша Иванов, – мягко позвал Журин,