Книга Парижане и провинциалы - Александр Дюма

Первые шесть человек, к которым он обратился, взяли каждый на двести тысяч акций.

Акционерами стали г-н Редон, папаша Мьет, Жюль Кретон, г-н Жибер из Суси, г-н Данре из Фавроля и еще один здешний землевладелец.

Три акции были предоставлены Мадлену как учредителю; кроме того, он получил шестьсот тысяч франков единовременно в возмещение принадлежавшей ему на правах собственности каменоломни.

Четыреста тысяч франков уставного капитала предназначались на проведение работ или, точнее, на то, чтобы эти работы начались.

В тот день, когда папаша Огюстен принес Мадлену решение общества, согласно которому тому представлялось шестьсот тысяч франков наличными и шестьсот тысяч франков акциями, Мадлен, верный своему слову, дал папаше Огюстену обещанные сто тысяч франков.

К концу шестого месяца работ первоначальная доля учредителей в двести тысяч франков уже стоила пятьсот тысяч.

Мадлен, если бы он пожелал продать свои акции, получил бы за них два миллиона.

В договоре ни слова не было сказано об Анри, который, по всей видимости, даже и не догадывался о финансовом положении крестного. Однако его жалованье было удвоено, и он, казалось, был полностью удовлетворен этой прибавкой.

Завершив сезон охоты и рыбной ловли, Мадлен, бывая наездами в Париже, продолжал наведываться, правда гораздо реже, к г-ну Пелюшу, чей прием стал несколько сдержаннее из-за отсутствия корзин с дичью, а в особенности из-за того молчания, которое Кассий хранил о своем крестнике, молчания, которое, на взгляд г-на Пелюша, было совершенно неприличным.

Но, настойчиво побуждаемый Мадленом, который рисовал ему великолепную картину будущей охоты, г-н Пелюш, в конце концов, к своему огромному удовольствию, дал твердое обещание Мадлену участвовать в продуктивном состязании по уничтожению кабанов, косуль, фазанов в лесу Вути, кроликов и куропаток на равнине Норуа и кроликов на плато Порт-о-Перша.

Труднее Мадлену было добиться, чтобы Камилла сопровождала отца; но тем не менее и это уже было почти обещано. Что касается г-жи Пелюш, то она заявила, что магазин не может оставаться без хозяев, и поэтому кто-то должен принести себя в жертву, а поскольку всегда приходилось жертвовать чем-то ей, то вполне естественно было, что и на этот раз дома останется она.

Все это было сказано тем язвительным тоном, которым г-жа Пелюш так умело пользовалась в тех случаях, когда любовь Пелюша к дочери брала верх над его снисходительностью к желаниям супруги.

Как бы ни оберегал г-н Пелюш свое достоинство офицера гражданского ополчения и как бы умело ни скрывал он свою почти детскую радость, охватывавшую его при одной мысли о приближении дня, способного вновь подарить ему наслаждения охоты, последнюю неделю августа хозяин «Королевы цветов» пребывал в лихорадочном возбуждении, вызывавшем у Камиллы безумную радость, а у г-жи Пелюш — неистовую зависть. Она уже говорила не о себе — о том, что она будет не только покинута, но и забыта, причем одному Богу известно, на какое время, — но об охлаждении у г-на Пелюша интереса к серьезным делам, охлаждении, свидетельствующем о роковом стремлении у него последовать примеру его друга Мадлена; однако г-н Пелюш лучше, чем кто-либо, знал предсказания, которые он сам делал о несчастной участи своего друга, уготованной Кассию в последние годы его жизни, предсказания, которые неминуемо должны были сбыться из-за его многочисленных наездов в Париж и его немыслимых трат на наемные экипажи и посыльных.

На следующий год должно было стать ясно, устоит ли ферма, раздавленная ипотекой, перед этой безумной расточительностью.

Господин Пелюш мысленно делал эти предсказания, заполняя свои сумки дробью, пороховницу — порохом, дорожную фляжку — водкой. Он одну за другой брал на мушку ружья барышень из магазина и оставался глух к их крикам ужаса. Он вынудил Камиллу привести Блиду, ее верную подругу, ее наперсницу, ее единственное утешение, чтобы та служила мишенью для его незаряженного ружья.

И наконец, что бы там ни говорила г-жа Пелюш о грозящих расходах и о насмешках, ждущих его, г-н Пелюш отправился в полицию за разрешением на ношение оружия, повесив ружье на плечо и взяв в руки удостоверение кавалера Почетного легиона.

В свою очередь Мадлен сделал все возможное, чтобы придать началу этого охотничьего сезона подлинную торжественность. Кроме двенадцати фазаньих курочек и четырех петухов, выпущенных им в лесок Вути, он расселил еще двести молодых фазанов, которые были высижены курами и которых он выкормил муравьиными яйцами; наконец, вокруг этого переполненного дичью заповедника он посеял гречиху, чтобы фазаны, находя поблизости свое излюбленное зерно, даже и не помышляли бы отправляться на пастбище.

Что касается плато, то не было никакой необходимости заселять его кроликами. Чем больше их там отстреливали, тем больше их там становилось, и работы в каменоломне не заставили этих дерзких соседей покинуть ни пяди зарослей вереска или хотя бы одного колючего куста.

И вот наступило 31 августа.

Все постоянные гости были приглашены на 1 сентября в семь часов утра; открытие сезона приходилось на воскресенье. Только один г-н Пелюш должен был прибыть накануне и заночевать в доме, и 29-го, в четверг, он объявил в письме, что если, полагаясь на обещание Мадлена, молодые люди не скажут друг другу ни единого слова о любви, то в семь утра он сядет в дилижанс и прибудет в Виллер-Котре в два часа дня. Он не смел надеяться, что Мадлен, столь занятый накануне охоты, приедет его встречать. Однако Камилла, вежливо добавлял г-н Пелюш, была бы весьма счастлива увидеть своего крестного на целый час раньше.

Письмо г-на Пелюша было пересказано Анри, и молодой человек с печальным видом, но без малейших возражений поклялся Мадлену, что Камилла не услышит от него ни единого слова, способного оскорбить отцовскую щепетильность.

В пятницу в половине второго Мадлен запряг лошадь в повозку и отправился в Виллер-Котре.

Было несколько минут третьего, когда в конце Суасрнской улицы послышался грохот колес тяжелой кареты. Мадлен, не желавший ни на секунду оттягивать радостный миг встречи двух любящих сердец, ждал путешественников на почтовой станции, не распрягая лошадь, чтобы его друг с дочерью, выйдя из дилижанса, могли бы тут же сесть в повозку. Еще издали он заметил два лица, показавшиеся в окнах кареты. Не стоит и говорить, что это были г-н Пелюш и Камилла.

Камилла выпрыгнула из дилижанса, едва он остановился; г-н Пелюш, напротив, спустился на землю, величественно пятясь задом, и попросил оставшихся внутри пассажиров подать ему ружейный футляр. Он прибавил:

— Я полагаю, мне не стоит советовать вам крайне осторожно обращаться с этим великолепным оружием, ведь я имел честь положить его внутрь на ваших глазах!

Один из пассажиров поспешил со всей уважительностью к такому ружью, даже скрытому футляром, исполнить пожелание г-на Пелюша.

Господин Пелюш принял футляр на руки, как кормилица берет ребенка.