Книга Сестры из Сен-Круа - Дайни Костелоу

трусом и дезертиром. У него, Тома, никогда не было семьи, и теперь уже никогда не будет.

— Молли! — простонал он в отчаянии. — Милая Молли!

Он почувствовал, как чья-то рука легла ему на плечо, поднял голову и увидел участливое лицо молодого падре.

— Оставляю его вам, падре, — сказал офицер медицинской службы. — Я приду, если вам понадоблюсь.

— Наверху приготовлена комната для вас, — тихо сказал падре. — Отведите рядового Картера, — велел он двум охранникам, все еще стоявшим у двери.

Тома провели наверх, в небольшую комнатку с кроватью, двумя стульями и столом. Окна были маленькие и выходили во двор, а за ним простиралась равнина. Падре вошел следом, и двое охранников тоже, а затем дверь за ними закрылась. Охранники заняли свои посты — один у двери, другой у окна, так же, как там, внизу. Том бросился на кровать лицом вниз, падре сел на один из стульев. В комнате не было слышно ни звука, кроме тяжелого дыхания Тома, который пытался как-то совладать с паническим ужасом. Его приговорили к смерти. Он умрет. Его выведут во двор, завяжут глаза и расстреляют. Однажды, в самом начале службы, его водили смотреть на такую казнь. Солдата, совсем молодого паренька, вывели — вернее, вынесли — из тюрьмы и привязали к стулу. Ужас в глазах мальчишки перед тем, как их закрыли повязкой, навсегда запечатлелся в памяти Тома. Их заставили смотреть, как дают знак, как расстрельная команда вскидывает винтовки и открывает огонь. Солдат завалился вперед, стул опрокинулся. Всем стало плохо при виде этого зрелища — они стояли навытяжку и не могли пошевелиться, пока военный врач не подтвердил, что солдат мертв. А теперь такой же ужасный конец ждет его самого. Из груди вновь вырвался всхлип. В мозгу эхом прокатился совсем детский крик: «Это несправедливо! Несправедливо!»

Падре положил руку на плечо Тома и тихо сказал:

— Я с вами, Картер, вы не один. Если хотите поговорить, поговорим, если нет — пусть так, я все равно буду рядом.

Том лежал на койке, уткнувшись лицом в одеяло. Ему не хотелось говорить. И думать не хотелось. Мысли вызывали в памяти слишком мучительные образы: воспоминания о казни того парня, о Молли — как она смеется, запрокинув к нему лицо и обвивая руками его шею. Том застонал, пальцы сами собой сжались в кулаки. Он резко опустил ноги на пол, и тут же двое охранников, оба вооруженные винтовками со штыками, шагнули к нему, готовые предотвратить какую-нибудь отчаянную попытку вырваться на свободу или напасть на падре.

Лейтенант Смолли поднял глаза, и они встретились с глазами Тома.

— Я завтра умру, — сказал Том. — Да?

— Да, — согласился падре. — К сожалению, это так.

— Тогда мне нужно кое-что уладить, — сказал Том. — Вы мне поможете?

— Я сделаю для вас все, что в моих силах, — ответил Смолли. Он взглянул на двух охранников — те уже расслабились, услышав спокойный разумный разговор. — Не могли бы вы подождать за дверью? — спросил Смолли, но капрал ответил:

— Простите, сэр. Приказано не выходить из комнаты, сэр.

Падре вздохнул.

— К сожалению, то, что вы скажете, не останется между нами, — сказал он Тому.

— Неважно, — сказал Том. — Все неважно, мне только бы уладить это дело. Это касается моей девушки, Молли.

Медленно и подробно Том рассказал падре о своей жизни. Ничего не упустил. Ему хотелось, чтобы хотя бы этот человек понял, почему он сделал то, что сделал. Он рассказал ему о приюте.

— В общем-то там было неплохо, — сказал он. — Нас кормили, одевали, учили в школе. Когда могли, то и ремесло получить помогали — кое-кто из ребят пошел в ученики, но большая часть — на фабрики или вроде того.

Он рассказал, как познакомился с Гарри Куком, когда работал в доках Белмута, и как они вместе записались добровольцами в армию. Рассказал о том, как они воевали в одном взводе, о том рейде, когда их обоих ранило, о том, как и где умер Гарри.

— Молли — это его кузина. Она была там, в госпитале, сестрой милосердия — и тут, надо же так, к ним как раз привозят ее кузена, Гарри. Ему пришлось отрезать ногу, но он все же умер.

Он рассказал падре, как они с Молли подружились, а потом и полюбили друг друга.

— Она очень красивая, — сказал Том. Он сам удивлялся, как легко ему говорить о Молли с этим почти незнакомым человеком, но капеллан умел слушать, и его спокойная манера держаться вызывала доверие. Том говорил с ним о Молли так, как не мог бы говорить ни с кем другим. Забыв о торчащих в комнате охранниках, Том поведал ему все о своих чувствах к Молли. Рассказал о своем мартовском отпуске и о том дне, который они провели вместе в каменном сарае.

— Знаю, нельзя было этого делать, — сказал он, — знаю, вы скажете, что мы поступили неправильно, но это был, может, наш последний день. — Он хрипло рассмеялся. — Да, это и был наш последний день.

Он снова закрыл лицо руками, и падре мягко сказал:

— Я здесь не для того, чтобы судить вас, Том.

— Нет, — с горечью сказал Том. — Меня уже осудили.

В комнате воцарилась тишина, и Смолли не нарушал ее. Он хотел, чтобы Том продолжал говорить, хотел дать ему разобраться в собственных мыслях.

— У меня никогда не было семьи, и мы с Молли хотели стать семьей. У меня даже настоящей фамилии не было — только та, которую чужие люди выбрали для меня. Я хотел, чтобы у моего сына или дочери была фамилия. Для меня это было важно.

Он стал рассказывать дальше и дошел до того, как просил отпуск у капитана Херста.

— Сперва-то он отказал, но потом получил письмо от своей сестры — она работала в госпитале вместе с Молли и попросила его помочь нам, если можно, пока Молли не отправили домой с позором.

— Погодите, — сказал Смолли. — Так вы говорите, его сестра знала об этом отпуске?

Том пожал плечами.

— Не знаю, знала ли она, что он мне его дал, но она просила его об этом, и он говорил, что напишет ей.

— Вы сказали об этом суду? — спросил Смолли. — Что он мог рассказать сестре о вашем отпуске?

— Я говорил лейтенанту Хиллу, — ответил Том, — но он сказал, что это неважно. Ее же здесь нет, если она и знала, то не скажет, да еще и неизвестно, знала или нет.

Капеллан нахмурился, но сказал только:

— Продолжайте.

И Том стал рассказывать обо всем, что произошло дальше, вплоть