Книга Ратные подвиги простаков - Андрей Никитович Новиков

сам товарищ Ленин сказал, чтобы народ из своей гущи хороших людей на посты ставил! — восклицала Блоха.

На подобные слова Родион Степанович ничего не ответил, однако подумал о том, что будь Ленин теперь, он непременно сказал бы и другие слова.

Блоха, воспользовавшись молчанием центроколмассовского заворга, стала на него кричать и кидать ему в лицо проекты циркуляров, лежавшие на столе.

Таким образом, произошел разрыв, и Блоха, ночевавшая две ночи на вокзале, ходила в «Центроколмасс», сидела в коридорах, но Родион Степанович больше не принял ее.

На третий день к вечеру Блоха нечаянно встретила Гурова — односельца, ушедшего несколько лет тому назад из села на городские заработки.

— Гаврилка! — воскликнула Блоха, — ни то это ты?

— Я, Луша, — ответил Гуров и обстоятельно расспросил о деревенских делах.

У себя на квартире Гуров выслушал Блоху и, несколько подумавши, решил как-то оказать помощь.

— Стой-ка, Луша! — догадался Гуров, — пойдем завтра к товарищу Глотову. Он был человеком чернорабочим, как и я, а теперь по научной части пошел — в председателях завкома состоит. Пойдем к нему — душевный!

Таким порядком Блоха очутилась в общедоступной столовой местного пролетариата, а Гуров, усадив ее, направился в завком.

— Ты куда, куда, Гуров? — спросил у него Кислов, и Гуров рассказал о случае с Блохой.

Блоха была немедленно окружена вниманием местного заводского пролетариата и его личной озабоченностью.

— Ты смыкаться с городом, тетка, приехала? — спросил Блоху Кислов.

— Движенцем, милый, от общества, — ответила она.

— Вот бюрократическая сволочь! К любой смычке свою отмычку найдет, — сказал Кислов и сплюнул. Блоху окружили чужие люди, но казались они ей близкими, ибо все они ругали то учреждение, которое непосредственно обидело ее.

«Стало быть, всем этот самый «кол — массам» насолил», — подумала Блоха и пожалела, что в таком случае никто ей не поможет, раз все, как и она, обижены им.

— Ну, тетка, не тужи, мы постараемся тебе помощь оказать, — сказал Кислов.

— Ты, не дури, Павлуха, — возразил кто-то, — раз не имеешь власти, какую же ты помогу окажешь бабе?

— Ах, конек тебя задави! — воскликнул Кислов. — Как же это я не имею власти, если состою членом в комиссии содействия Рыкаи?[6]

Кислов об этой должности только вспомнил и решил ею немедленно воспользоваться.

— Вот! — подтвердил товарищ Налетов, переменивший несколько дней тому назад старую фамилию в честь назначения его начальником штаба легкой кавалерии. — Воспользуйся правом, Кислов. Может быть, с собой десятка два кавалеристов прихватишь?

— Нет, не возьму! — решительно отверг Кислов. — У твоей кавалерии есть штаб, но нет коней, от того она и ходит пешком под стол. Вот если секретаря ячейки прихватить, тот серьезный малый.

…В центроколмассовских недрах Кислов, как и каждый посетивший это учреждение, узрил много служебных лиц, но ни одной одухотворенной физиономии.

«А не лучше ли было бы всем им поквартирно харчи развозить!» — с усмешкой подумал он.

К концу занятий Кислов вышел из «Центроколмасса» и пошел в сквер, где на скамейке под дождем ожидала его Блоха.

— Ну, баба, — сказал Кислов — дело в шляпе: мужик бороду сбрил и нет теперь у него отличительности. Ты баба, потому-то и отличительна на веки вечные. Пока я заберу тебя в столовую — на бесплатные харчи зачислю: бюрократы ничего быстро не делают. Ты, небось, туда через дней двадцать попадешь.

Шагая по тротуару и что-то насвистывая, Кислов приподнял голову вверх.

— Учреждению тому несдобровать, баба. Я завтра еще разок туда наведаюсь, затем самому наркому письмо пошлю. Рабочие меня поддержут. Но ты не бойся: раз ты из бедного класса, долгое время на служебной линии останешься.

Блоха от общей радости тяжело вздохнула и, переложив на другое плечо сумку, побрела с поспешностью за Кисловым.

ПОСЛЕДНЯЯ ИНСТАНЦИЯ

…Наша жизнь, как льдинка под знойным солнцем. Не спеши ее сосать: растает сама.

Андрей Платонов, из письма к автору

Дело о подрыве авторитета приобрело самостоятельную жизнь: оно следовало по инстанциям, произвольно развивая самодвижущиеся силы. По отношению к Авениру Евстигнеевичу по-прежнему проявлялась начальническая озабоченность в виде отсрочек на двухнедельные отпуска. Авенир Евстигнеевич от отпуска отказывался и уже в пятый раз потребовал решительного слова, но решительного слова не было. Да и как сказать решительное слово, если «дело», исходившее по ряду инстанций, не завершило еще узаконенного круга? В недрах учреждений на бумагах ставили порядковую нумерацию, клали резолюции, чтобы передать для дальнейшей аналогичной процедуры следующему лицу. Авенир был оторван не только от масс, но и от дела, от собственной жены и быта и впал в глубокий индивидуализм. Иногда он в глубине души презирал Автонома, натолкнувшего его письмом на какой-то образ мышления, неуясненный еще и неосознанный им до конца.

«Много горькой правды в письме Автонома, но что такое правда? Правда — понятие весьма относительное и условное: если будет ложь во спасение классовых интересов, стало быть, ложь может оказаться правдой».

Два месяца Авенир Евстигнеевич просился на производство, но в учреждении к этой просьбе относились с улыбкой.

— На производстве есть без тебя люди, производить немудрено, а вот управлять — труднее, — отвечали ему.

Да едва ли была искренней просьба Авенира Евстигнеевича: он так же мог пойти на производство, как и на всякую другую работу, поручаемую ему.

«Да, я пошел бы на производство. По крайней мере, создавал бы вещи».

«А что такое вещи, Авенир? — задавал он себе вопрос. — Вот что такое вещь: она, созданная человеческими руками, переживает самих людей, человек является невольным рабом вещей. А что такое отношения? — Регулирование совокупностей. Отношение есть нечто неорганическое, а неорганическое, как известно, поддается гибели через длительные промежутки, когда органическое имеет свой определенный век».

Вечерним временем он вел беседы с женой, ставя те же неразрешенные вопросы. Жена так же, как он, была согласна, что человек, производящий ценности, полезнее для общества, однако не оправдывала стремления Авенира Евстигнеевича о возвращении на производство.

— Да, Автоном прав, — говорила она, ссылаясь на письмо последнего. — Он прав. Физический труд — не есть услада в жизни. Труд не является сплошным удовольствием.

— Конечно, Зина, — соглашался тот, — труд — не удовольствие. Но что же бывает удовольствием? Плоды труда — вот что.

— Да, милый, в этом нет сомнения. Но, как тебе известно, плоды удовольствия пожираются не теми, кто их производит.

Жена Авенира Евстигнеевича была элементом беспартийным, а потому он иногда на нее досадовал.

— Ты успокойся, Авенир, — говорила она ему. — Ты видишь, сейчас такой порядок вещей: сейчас каждый стремится освободиться от физического труда, как от некоторого рабства.