Книга Что-то случилось - Джозеф Хеллер

– Убирайся! – отчетливо приказываю я.

Но вырывается у меня лишь болезненный хрип, который пугает жену.

– Что с тобой?

– Все в порядке.

– Ты визжишь.

– Как это?

– Не знаю. Какие-то странные звуки.

– Просто я стонал. А теперь все прошло.

Когда он появляется, моя жена и дети всегда вне опасности. Их даже нет дома. Я один. Он приходит по мою душу. Мне некого спросить про эти сны, кроме нашего семейного священника или моего психиатра. Психиатр просвещает меня, отвечая вопросом на вопрос:

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Ну, потому что…

– Вы грызете ногти, – догадывается он.

– …я боюсь. У меня бывают сны и разные мысли, которые меня беспокоят, даже если они приятные. У меня бывают головные боли. Я не удовлетворен. Мне кажется, у меня расстройство мышления. Голосов я не слышу…

– А-а, – тянет он, это почти вздох.

– …и у меня никогда не бывает галлюцинаций.

– Как бы вы сами это назвали?

– Я часто слышу запах экскрементов.

– Но на подошве всегда оказывается собачье дерьмо.

– Надо осторожней ходить, – говорит он.

Нет у меня психиатра (наша Фирма не одобряет служащих, которые несчастливы), и наш семейный священник – принадлежность жены. (Он не одобряет людей, которые счастливы.)

Если я хочу занять в Фирме куда более высокий пост, чем тот, который занимает Кейгл, или в один прекрасный день стать президентом Соединенных Штатов, когда должность эта освободится и никто другой не будет на нее претендовать, мне надо поскорей перестать грызть ногти. Мне, конечно, было жаль Джона Кеннеди, когда его убили, – жаль из-за этого выстрела в голову, которого ни он, ни я не ждали, и еще из-за газетных и журнальных фотографий. Жуть брала на них смотреть. (Можно было бы продать их целый миллион в качестве сувениров, если б об этом вовремя подумали.) Бедняга. Надеюсь, мне не прострелят голову. В моем воображении Кеннеди стал теперь значительно меньше (но он там существует. Это он самый. Сколько смогу, буду о нем заботиться); ему надо было сильно уменьшиться в размерах, чтобы уместиться в моих мыслях, являться мне в воспоминаниях, фантазиях и снах, либо незаметно творить, что ему заблагорассудится, когда я слишком поглощен другими двойниками и тенями и не вытаскиваю его на свет Божий, не заигрываю с ним. На монете в полдоллара его может заполучить любой; у меня он в памяти. Он чистый, глянцевый, хорош собой, широко улыбается. Волосы блестят. Теперь он мне нравится. А сестре моей жены – нет. Его младший брат не дожил до его лет. Люди обычно не принимают в расчет, что, когда У Линдона Джонсона случился первый сердечный приступ и он был только еще сенатором, ему было всего сорок шесть лет. На этом все для него и кончилось. Больше он почти ничего уже не достиг. Эйзенхауэру после сердечного приступа повезло больше. Он стал лучше играть в гольф. (Я тоже стану играть лучше.) Умер и Гарри Трумэн. Так я и знал, что он умрет… У меня у самого последнее время частенько болит голова, а ведь ее даже не прострелили. Меня мучают боли в затылке, там, где начинается позвоночник. От них помогает аспирин. Транквилизаторы жены помогают мне спать. Три тканевые оболочки окружают мой спинной и головной мозг и называются они meninges. Я пришел в восторг, когда узнал, что их три. Прежде я вообще не знал, что у меня есть хоть одна. Стало быть, менингит – это воспаление в голове. Инфекционный менингит – инфекционное воспаление в голове. Менингит распространен в воинских частях. У штатских лиц бывает энцефалит, что означает воспаление мозгового вещества, и заболевание это часто по ошибке принимают за сонную болезнь. Человек спит, спит, и этот сон переходит в паралич. Тоже неплохое средство от бессонницы. Я уже слишком долго прожил на свете и больше не тревожусь как дурак о болезнях вроде менингита. Болей в груди у меня еще нет. Ребяческий страх перед менингитом уступил место другим ребяческим страхам, которые присущи людям более взрослым. Про менингит я теперь и думать забыл. (Ха-ха.) Менингит убивает. Как и пуля в голову. Мартин Лютер Кинг получил пулю в голову; несколько месяцев спустя он умер, наша бдительная служба безопасности перестала подслушивать его телефонные разговоры (и принялась подслушивать мои). Менингит разрушает центральную нервную систему, человек лишается слуха, зрения, речи, его разбивает паралич, и он умирает. Когда убили Бобби Кеннеди, я огорчился еще того больше, ведь он был моложе Джона и фотографии – он лежит на полу в кухне того отеля – были еще страшней. Он казался таким слабым, растерянным: огромные глаза вытаращены, длинные, тощие руки и ноги угловато раскинуты. Туфли еще на нем. Как и подобало случаю, он в черном костюме. Он тоже теперь покрыт глянцем. Он уже никогда не чихнет. Он теперь тоже у меня в голове. Я и его заботливо припрятал. Ему у меня будет тепло. Так он и будет там лежать, пока я не умру… или пока не настанет день, когда я забуду о нем вспомнить. Не знаю, что с ним тогда случится. Придется ему самому о себе заботиться. Уж не знаю, как он будет существовать, когда я не смогу больше о нем печься. Сестра жены говорит, она не одобряет насилия, но, когда обоих Кеннеди убили, радовалась: мол, восторжествовала суровая справедливость.

– Они только получили по заслугам, – заявила она. – Можно сказать, сами на это напрашивались.

Жена моя жалела их детей.

Надо не забывать, что не стоит слишком часто улыбаться. Надо соблюдать видимость. Надо не забывать и дальше держаться подобострастно и выставлять напоказ признательность по отношению к тем в Фирме, в университетском и загородных клубах, кто ждет, что я теперь буду смиренный, ретивый, осчастливленный и робкий. Я теперь меньше разъезжаю, больше бываю дома. (Держусь поближе к основной базе, но это, разумеется, не мой дом, а Фирма.) Жена довольна, когда я при ней, несмотря даже на то, что мы ссоримся. Дочь подозревает, что я за ней слежу. Мы подозреваем, что, когда нас нет дома, она пользуется одной из наших машин – кое у кого из ее друзей постарше есть юношеские водительские права, – а моего мальчика запугивает: мол, если он проболтается, его искалечат, выколют ему глаза. (Наверно, узнай я, что она запугивает моего мальчика, грозя смертью или увечьем, я мог бы ее убить.) Дерек сказать ничего не может. Хотел бы я понять, какие образы маячат у него в мозгу (приходится напомнить себе, что мозг-то у него есть, и уши, и глаза, которые видят и слышат) и как он способен их истолковать. Я бы не прочь подслушать, что там делается, у него в голове. Наверно, там стоит сплошной треск. Мне представляется, Дерек – вроде приемника, беспорядочные потоки картин и звуков врываются в его голову с одной стороны и выплескиваются в воздух с другой, точно радиосигналы через кочан капусты или через некий хорошо настроенный, замысловатый и высокочувствительный инструмент из керамики, вольфрама и стекла, который всем хорош, да вот только не работает. Назвать его некоей конечной станцией я не могу – ведь там ничто не завершается. Собственные мои мысли кажутся мне круговыми, шарообразными, сферическими, колесом, вертящимся, точно целый мир, в отстойнике, куда погружается все то, о чем я забываю подумать, выпадает в осадок, в вязкую тьму придонных слоев. (Я забываю даже то, что хотел бы запомнить.) Точно электронная лампа, он может вдруг раскалиться. Точно транзистор, он незаметно отзывается на диссонирующие звуки и на изменения влажности и температуры. У меня есть сын с головой как кочан капусты. Должно быть, и там существуют атмосферные и иные помехи, и, вероятно, отсюда внезапные вспышки его капризов. (У меня в голове тоже есть помехи, из-за них дома я взрываюсь и капризничаю – и готов раскроить себе череп, выпустить бы оттуда все, что давит, и от чего трещит голова.) У Дерека вправду славная мордочка. И, у других моих детей тоже, и жена для своих лет куда привлекательней всех прочих знакомых мне своих сверстниц. Хотел бы я знать, что недостроенно у него в мозгу, какие не закончены соединения. Неужто он вовсе ничего не смыслит и ему даже невдомек, что он слабоумный и вырастет кретином? Знает ли он, что ему положено желать мне смерти и бояться, что за это я его убью или кастрирую? Пусть уж держит при себе свои грязные намерения насчет моей жены. Он безупречен. Мне снится, он тоже мертв, и, проснувшись, я безутешен: мне жаль его, да притом я знаю, сон этот про меня, и я еще не окончательно хочу, чтобы он умер.