Книга Завещание - Нина Вяха

Анни приехала одна, без Алекса. После он тоже не приехал.

Тармо приехал позже всех. У него изо рта пахло мятной жвачкой, и от него за километр веяло большим городом и чем-то еще, очень далеким. Арто боялся, что Тармо пропустит похороны (сам-то он даже не представлял, как их можно пропустить), пусть он даже стал взрослым и жил далеко-далеко, в таком действительно интересном месте, как Хельсинки.

В общем, как уже было сказано, пришли все. Даже полицейские. Казалось, во всей округе не нашлось ни одного человека, который пожелал бы пропустить нечто подобное.

Арто покосился на Воитто, который сидел чуть подальше за длинным столом в приходском зале наискосок от Арто. Угловатый профиль, сжатые челюсти.

Воитто не плакал.

Но что-то в лице брата напугало его.

Он видел, что Хирво тоже волнуется за Воитто – такое часто бывало, что Арто знал, о чем думает Хирво, даже не спрашивая его, и теперь он с интересом поглядывал на братьев, сидевших чуть дальше на другом конце стола. Арто смотрел на Хирво, который, в свою очередь, пристально смотрел на Воитто. Воитто же тихо сидел и ни с кем не разговаривал.

Спустя какое-то время Воитто поднялся со своего места и вышел, и вскоре за ним поднялся Вало и следом Хирво, и все трое покинули зал. Кто-то быстро подскочил и убрал за ними, и тут же новые гости заняли их места со своими тарелочками с бутербродами и чашками кофе.

Такая нехватка мест говорила о рекордном числе гостей, и, конечно, очень повезло, что все было сделано, как обычно делают в таких случаях, и еды приготовили куда больше, чем предполагалось вначале.

Оказаться без еды на поминках – худшее, что только может случиться. Такие казусы запоминаются куда лучше, чем, скажем, если бы кто-нибудь выругался в церкви или затеял потасовку с хозяйкой. На этот раз, в связи со сложившимися обстоятельствами, никакой хозяйки не было. За все платил покойник, из-за чего складывалось впечатление, будто обеспеченный дальний родственник устроил пирушку и созвал на нее гостей.

Солнце припекало, и к трем часам дня на улице было уже по-настоящему жарко. Арто и Онни самостоятельно развлекались, играя и бегая, как и большинство детей, которых привели с собой взрослые. Вскоре стало шумно, словно они очутились на празднике, и по мере того, как рос уровень алкоголя в крови у взрослых, все чаще раздавались взрывы смеха.

На крылечке собрались мужчины – не те, кто были самыми верующими, а другие – и любопытные дети стайками столпились вокруг них, зная, что могут услышать много новых нехороших слов вперемешку с им уже известными.

Старик Виихтинен, что жил в усадьбе своего сына, даже здесь сидел нога на ногу и периодически плескал в кофе «Коскенкорву». Фляжка со спиртным так и ходила туда-сюда, то прячась, то вновь появляясь из внутреннего кармана его пиджака. Старикан громко хвастался, заразительно смеялся и вообще был главным гвоздем вечера, пока его супруга не погнала его обратно домой. Его шутки заставляли большинство присутствующих давиться от смеха. Время от времен Виихтинен бросал взгляд на часы в приходском зале, чтобы узнать, сколько у него осталось времени, прежде чем придется отправляться домой. Он жил на взятое взаймы время, и вечеринка могла закончиться для него в любой момент, поэтому каждая его следующая шутка была еще круче предыдущей.

Теперь он рассказывал анекдот о ребенке и бабушке в бане. Онни с Арто обменялись понимающими взглядами. Они уже слышали эту историю раньше, но она действительно была клевой.

– Бабушка и ребенок моются, и тут ребенок говорит: «Бабушка, бабушка, письку видно!» Бабушка, конечно, ну таскать внука за волосы, – тут Виихтинен вращательными движениями показывал, как именно происходило наказание.

– А потом спрашивает: «Ну а теперь что видно?». И ребенок в ответ: «Письку, ведро и окно. Письку, ведро и окно».

Последовавший за этим громовой раскат хохота был куда громче, чем все предыдущие.

Дети хихикали, стараясь запомнить услышанное, чтобы потом рассказать в школе или за хлевом, у киоска или вечером в своей комнате. 

* * *

Окна в приходском зале были распахнуты настежь, и дул легкий ветерок. Анни с благодарностью вбирала в себя ту немногую прохладу, какая была. Она потела в своем черном костюме из полиэстера, купленного по случаю у фру Каунио. Он был слишком велик или, лучше сказать, что в ее теперешнем состоянии он был ей как раз впору, но потом, когда родится ребенок, он снова станет ей слишком большим. Кроме того, он навсегда останется отмечен аурой похорон. Так что, невзирая на его дороговизну, ей все равно потом придется его выбросить.

Анни сидела, ковырялась в торте и пыталась пить кофе. Кофе был невкусным. Торт тем более. Даже несмотря на начинку из морошки, которая успела созреть, и которая была любимой ягодой Анни. Сколько Анни себя помнила, она всегда с нетерпением ждала июля – месяца, когда поспевает морошка. Но теперь ей кусок в горло не лез. Ей чудилось, что ягоды отдают затхлостью, и поначалу ей было даже трудно решить, откуда идет запах – от морошки или от ее нижнего белья.

Вокруг сидели родственники и соседи, братья отца, которых легко было узнать по одежде и черным как смоль волосам – там же были ее братья и сестры, многие из которых уже поднялись со своих мест и переместились во двор, покинув душный зал. Для Анни же одна лишь только мысль торчать снаружи под палящим солнцем была нестерпима, и она сидела и слушала взрывы хохота, сменявшие друг друга. Она знала, что происходит снаружи, и предпочитала оставаться внутри. Как говорится, из двух зол выбирают меньшее.

Один из братьев отца, Олли, вдовец, которого они навещали еще когда были детьми, выйдя после церемонии, обнял ее и благословил ее положение. Анни любила дядю, но не оценила той речи, которую он произнес в церкви. По ее мнению, братья Пентти своими речами украли у них похороны.

Почти все братья Пентти были глубоко верующими (в рамках лестадианского учения), и пусть их старший брат никогда таковым не был, они все равно считали, что у них есть право говорить о Боге в Доме Божьем, куда позволили себе войти безбожники.

Анни ковырнула еще одну ягоду, но от хруста семечек у нее в животе все перевернулось, так что она сдалась и положила вилку обратно на блюдце.

– Прошу прощения, если помешал, – раздался голос позади нее.

Анни обернулась. В дверях приходского зала в бледном и потном костюме стоял Теуво Мякиля, семейный адвокат. То есть тот, к кому обращались, когда требовалась консультация по какому-нибудь юридическому вопросу.

Семья Тойми нечасто пользовалась его услугами, равно как и большинство семей в деревне. Но если уж приспичит, то все знали, к кому обращаться – к Мякиля.

– Я приношу глубочайшие соболезнования и, пользуясь случаем, хотел бы поздравить вас с замужеством, – тут он кивнул на большой живот Анни.

– А ну да… спасибо, – растерянно пробормотала та.

С ним не было ни малейшего шанса увязнуть в вопросах гражданского кодекса.