Книга Сокол на запястье - Ольга Игоревна Елисеева

Когда раскаленное железо впечаталось в круп, Хиронид издал протяжное гневное ржание. От шкуры пошел едкий дым, в воздухе запахло паленым. Ганеш держал клеймо минуту, не дольше, но Хирониду показалось, что он оглох от собственного крика. Боль не шла ни в какое сравнение с унижением.

Кентавру не развязали ноги: в таком состоянии он мог покалечить любого. Просто оставили лежать у конюшни в пыли и сознавать непоправимое — он больше не принадлежал себе. Он даже не пленник — скотина из стада торетов. Из стада Ганеша. Тот еще несколько минут постоял над поверженным врагом, сплевывая на землю шелуху от разгрызенных тыквенных семечек, потом ухмыльнулся, пнул Хиронида ногой и ушел вслед за остальными конюхами.

Только вечером люди вернулись, чтоб развязать кентавра и загнать в конюшню. Ноги у Хиронида разъезжались. В стойле у него хватило сил доплестись до поилки и опустить в нее голову. Вода была теплой, с сильным привкусом меди.

Кроме него в конюшне находилось еще пять лошадей. Они приветствовали собрата тревожным ржанием, а две кобылки попытались подойти поближе и добродушно пощипать Хиронида губами, но не нашли у него холки. Тот отогнал их коротким окриком. Странно, но они тоже не понимали, что он не лошадь.

Утром вернулся Ганеш. Он был чисто умыт, а красный платок, замотанный надо лбом в тюрбан, украшала большая золотая бляшка со змееногой богиней. Прежде такие дорогие вещи полагалось носить только хозяйке стойбища, жрице Триединой Матери, которую синды называли Кал-ма и изображали старухой с высунутым языком и отрезанной человеческой головой в руках. Впрочем, теперь, как видно, она была не в чести, раз ее страшный лик красовался на лбу у мужчины, на чью голову, по старым обычаям, богиня имела полное право.

— Ну что? Попривык к ним? — ухмыляясь, спросил он у Хиронида, указывая на кобыл. — Твои.

С его стороны это было широким жестом.

— Хороши, правда? Я хочу иметь от них крепкое потомство.

Хиронид ляпнул, что для этого Ганешу придется покрыть их самому. И тут же получил хлыстом по морде.

Как все кентавры он был упрям. На сухих фессалийских равнинах даже говорили: «Упрям, как стрелец». А стрелец — созвездие кентавра. Если этим мудрым образованным животным что-нибудь втемяшивалось в голову, они готовы были скорее разбить себе лоб, чем отказаться от заветной мысли.

Вот и сейчас тореты вывели перед Хиронидом целых четырех кобылок — одна другой игривее. Вон та соловая особенно хороша, даже хвост, как у него, плюмажем! Любой простак из табуна скакал бы от восторга до небес. А этот ни в какую. Его уже и так и эдак, и хлыстом, и овсом, и по одной за ограду запускали, и всех сразу.

Кобылки были, конечно, в большой обиде. Кусались, ржали, подначивали. Соловая даже поднырнула у Хиронида под брюхом и попробовала выскользнуть между передними ногами жеребца, так чтоб он волей неволей наскочил ей на круп. Сообразительная крошка! Но это только усилило неприязнь кентавра. Он вспомнил о Нессе и подумал, что такая умная лошадь — явно из его потомства. Что ж, несчастного кузнеца они заставили, но он еще помнит о чести царского рода!

— Да что такое?! — в сердцах завопил Рваное Ухо. — Этот недоносок издевается над нами! Я сам уже готов к кобылкам пристроиться, а он ни в какую!

— Тише. — укоротил его Ганеш. — Тут у нас парень с претензиями. Под седлом ходить не хочет. Пахать тоже. — он намотал на руку узду и рванул ее на себя, так что Хиронид вынужден был повернуться в его сторону. — Будешь знать хозяйскую руку! — Ганеш взмахнул хлыстом. — Будешь, скотина, слушаться!

Хиронид рванулся, встал на дыбы и, опрокинув торета, поволок его за собой по кругу. Он мог так и убить Ганеша, но самому жеребцу казалось, что ему никак не удается избавиться от навязчивого человека, повисшего у него на узде. Лошади пугливы, и кентавры при всем своем упрямстве тоже. Хиронид прижимал уши, храпел и скакал из стороны в сторону, еще больше пугаясь криков и брани конюхов.

Стук копыт возле ограды был ответом на его жалобное ржание. У конюшни появился хромой старик Несс. Он бежал, припадая на все четыре ноги и выбивая копытами неровную дробь по гулкой, как барабан, дорожной глине.

— Оставьте его! Во имя Кобыльей Матери! — задыхаясь, кричал Несс. — Это мальчик из хорошей семьи. Он не может сойтись с кобылой. Во имя Матери…

Старик не договорил. Один из конюхов, которым уже изрядно надоела возня с Хиронидом, подхватил камень и, размахнувшись, запустил им Нессу в лоб. Кунтавр на мгновение застыл, издав удивленное ржание, а потом стал заваливаться на бок.

— Ты дурак, Шавшур! — рявкнул Ганеш, которому, наконец, удалось встать на колени, потому что потрясенный произошедшим Хиронид застыл, как вкопанный.

Его карие с красноватым отливом глаза, не мигая, смотрели на глубокую вмятину во лбу старика и кровавый след на ребристом краю камня, к которому прилипли гнедые конские волосы.

— Ты дурак, Шавшур. — повторил Ганеш, с трудом поднимаясь на ноги. Все его лицо было в земле, а на ладони выступили багровые полосы от туго захлестнувшей ее уздечки. — Ты убил хорошего работника. Правда старого. — торет сплюнул под ноги. — Но старый конь борозды не портит. Теперь нам нужен новый кузнец. — он перевел тяжелый взгляд на Хиронида. — В последний раз спрашиваю. — Ганеш кивнул в сторону кобыл.

Сын Хирона покачал головой.

— Строптивая бестия. — мужчина тыльной стороной ладони отер губы. — Займешь его место в кузнице. — он указал на Несса. — Как только оправишься.

Ганеш сделал знак товарищам загонять кентавра в конюшню.

* * *

На следующий день с самого утра вся деревня арихов готовилась к погребению Псаматы. Рабы еще до рассвета ушли за поля в степь, чтоб выкопать глубокую яму в родовом кургане. Кузнецы стучали, не переставая, ведь покойной в том мире понадобятся сотни наконечников для стрел. Кроме того, каждый из сородичей должен был поделиться горстью своих. Все они по форме напоминали лист ивы, березы или елочку — такими стрелами нельзя убить в подлунном мире, но только ими и стреляют под землей в тени давно убитых животных.

Женщины стряпали и пели, прославляя храбрость Псаматы, ее удачу в боях, ее сильных красивых дочерей, ее достойных мужей, счастливейший из которых сегодня вступит вслед за супругой в чертоги Великой Матери. Но это утверждение было лишь данью старине. Никто из мужей-арихов не собирался в подземное царство. Их роды одобряли разумное решение: зачем терять работника? И зачем ссориться с мужчинами, которых теперь так много? Никогда, подумала Радка, в ее деревне не совершили бы такого бесстыдного поступка в отношении Трехликой!

То, что на костер возле госпожи взойдут не соплеменники, а рабы-чужеземцы, лишь подчеркивало отказ синдов следовать старым традициям. Однако в остальном ритуал был соблюден полностью. Ровно в полдень женщины перестали петь и разом заголосили. Они все еще возились по хозяйству: расстилали шкуры для пиршества, укрывали их тканями там, где предстояло сидеть наиболее почетным гостям, носили кувшины с вином и мехи с перебродившим кобыльим молоком, уставляли «стол» плошками. Но эта привычная работа не очень отвлекала их мысли от дружного речитатива, которым провожают покойную. То одна, то вторая начинала сетовать на потерю Псаматы, а остальные подвывали, выводя жалобные стоны и всхлипывая в конце каждой фразы.