Книга Федор Достоевский - Анри Труайя

Его присутствие в Москве необходимо еще и потому, что представляется возможность публично выступить против идеи «европейской России», с которой он боролся тридцать лет: «и…враждебная партия (Тургенев, Ковалевский и почти весь университет), – пишет он также, – решительно хочет умалить значение Пушкина как выразителя русской народности, отрицая самую народность. Оппонентами же им, с нашей стороны, лишь Иван Серг Аксаков… но Иван Аксаков и устарел, и приелся в Москве. Меня же Москва не слыхала и не видела, но мною только и интересуется».

Итак, он остается. Но хватит ли ему денег на оплату гостиницы? Его успокаивают: все расходы по его пребыванию в Москве взяла на себя Городская Дума.

Достоевский пугается: «А я-то два раза уже был недоволен кофеем и отсылал его переварить погуще: в ресторане скажут: ишь как на даровом-то хлебе важничает».

По последним сообщениям из Петербурга стало известно, что открытие памятника Пушкину перенесено на начало июня. В ожидании торжеств делегаты, съехавшиеся на праздник, усердно наносят друг другу визиты, устраивают обеды, готовят свои речи. Достоевского повсюду принимают, чествуют, дают в его честь обеды. Он не без удивления убеждается, как велика его известность.

«Говорилось о моем „великом“ значении как художника „всемирно отзывчивого“, как публициста и как русского человека», – пишет он.

Он простодушно восхищается роскошью салонов, в которые его наперебой приглашают, и разнообразием и обилием яств, которыми его потчуют:

«Обед был устроен чрезвычайно роскошно. Занята целая зала (что стоило немало денег)… Утонченность обеда до того дошла, что после обеда, за кофеем и ликером, явились две сотни великолепных и дорогих сигар. Не по-петербургски устраивают. Сказано было мне… 6 речей, иные очень длинные».

Однако по мере приближения торжественного дня волнение в литературных кругах нарастает. Антагонизм славянофилов и западников обостряется с каждым днем. Катков, глава правого лагеря, виновный в том, что не объявил читателям своей газеты «Московские ведомости» о предстоящей церемонии, на праздник не приглашен. Горячие поклонники Тургенева готовят триумф своему вождю: вербуют многочисленную клаку, расчетливо раздавая приглашения. «Боюсь, что из-за направлений во все эти дни, пожалуй, передерутся», – пишет Достоевский жене.

5 июня[74] празднества в честь Пушкина открываются торжественной панихидой в церкви Страстного монастыря. После окончания службы Достоевский подходит к мадам Сувориной и обращается к ней с просьбой: «Если я умру, вы будете на моих похоронах и будете за меня так молиться, как вы молились за Пушкина!.. Вы обещаете?»

На следующий день делегация русских писателей возлагает венок к подножию памятника поэту. Затем все отправляются в университет на торжественный акт, открывая который ректор объявляет, что Тургенев избран почетным членом Московского университета. Студенты восторженно приветствуют старого романиста, признавая его «прямым и достойным наследником Пушкина».

«И так как Тургенев был на празднике самым видным представителем западничества, – пишет Страхов, – то можно было думать, что этому литературному направлению достанется главная роль и победа на предстоявшем умственном турнире».

За церемонией в университете следует обед, дававшийся Городской Думой в залах Дворянского собрания. В тостах и речах славят Пушкина, но никто из ораторов не берет на себя смелости определить значение поэта для русской нации. В тот же день вечером на литературном празднике в Дворянском собрании Достоевский читает сцену монаха Пимена из «Бориса Годунова», и дружные аплодисменты покрывают последние строки, заглушая его голос.

«Но Тургенева, – пишет он жене, – который прескверно прочел, вызывали больше меня».

В антракте дамы бросаются к Федору Михайловичу с восклицаниями: «Вы наш пророк, вы нас сделали лучшими, когда мы прочли „Карамазовых“».

На следующий день, 7 июня, состоялось первое публичное заседание Общества любителей российской словесности, также проходившее в залах Дворянского собрания.

Тургенев читает свою речь перед аудиторией, заранее приготовившейся с энтузиазмом встречать все, что он скажет. Да и как не восхищаться этим медлительным гигантом с белоснежной бородой, с добрым и утомленным лицом? Его манеры величавы. Его речь превосходна, продуманна, отшлифована, но автор избегает касаться трудных вопросов, на которые все ждут ответа. Был ли Пушкин национальным поэтом, высшим проявлением русского гения? Заслуживает ли он названия национально-всемирного поэта? «…название национально-всемирного поэта, – заявляет Тургенев, – мы не решаемся дать Пушкину, хоть и не дерзаем его отнять у него». Он заканчивает панегириком Некрасову, поэту бунтующих.

Этот искусный маневр выводит Достоевского из себя. Он приходит в бешенство, слыша бурные овации, которыми встречена речь его соперника. Ибо и сегодня, как и в давние времена, Тургенев его злейший личный враг. Похоже, чествование Пушкина превратится в дуэль идей и закончится поединком двух противников – глашатаев этих идей. И ставка в этом сражении – Пушкин. Тургенев, пишет Достоевский, «унизил Пушкина, отняв у него название национального поэта». И добавляет, имея в виду почитателей своего соперника: «Нет, у Тургенева лишь клакеры, а у моих истинный энтузиазм».

Вечер приносит ему утешение: на литературном обеде он кратко излагает свою концепцию Пушкина, вызвавшую в публике взрыв восторга. Настоящий реванш он надеется взять на следующий день.

Второе публичное заседание Общества назначено на 8 июня.

Перед Федором Михайловичем должен выступить с речью Аксаков, но из-за внезапного изменения программы первое слово предоставляется Достоевскому.

Зал переполнен. Нечем дышать. Сейчас, когда первое впечатление ослабело, большинство тех, кто слышал накануне речь Тургенева, признало, что Тургенев высказался несколько скептически по отношению к поэту. Что-то скажет Достоевский? Сможет ли он объяснить подлинное значение Пушкина?

Минуты текут. Сцена пуста. Но вот появляется Достоевский. Здесь, на огромной сцене, он один на один с толпой, встретившей его бурей рукоплесканий. Его лицо, землистое, страдальческое, изрезанное морщинами, склоняется в ответ на оглушившие его аплодисменты. Черный длинный сюртук, словно бранные доспехи, прикрывает его тщедушное сгорбленное тело. В крупных узловатых руках он вертит странички своего выступления. Он ждет. Овации не утихают, и он неловко протягивает вперед руки, призывая к тишине, кланяется, нервно теребит бородку.

«Что петербургские успехи мои! Ничто, нуль сравнительно с этими!» – напишет он потом жене.

Публика наконец успокаивается. Достоевский начинает свою речь каким-то глуховатым, как будто надтреснутым голосом, которой мало-помалу крепнет, звучит все громче и громче и вот уже гремит на весь зал.