Книга История Франции. Королевская Франция. От Людовика ХI до Генриха IV. 1460-1610 - Эмманюэль Ле Руа Ладюри

Молитесь за меня, люди добрые, За сиров де Бюэйль, на большой войне убиенных, В бою за Францию и за вас.

Или просто в двух текстах, появившихся незадолго до прихода к власти Людовика XI, так говорится о любви к Франции:

Когда я прахом стану, Франция останется. И, когда по воле Бога взойду На небеса: «Это моя Франция», Моя душа будет любить ее.

По сравнению с этой ситуацией в конце Средневековья, или накануне Возрождения, основы французского национализма в XVI веке и до эпохи Генриха IV расширяются, становятся более содержательными; они включают в себя новую субстанцию, которая накладывается на традиционную суть. Конечно, крестьяне-патриоты существовали уже давно, задолго до того, как Эжен Вебер отметил рост их числа: достаточно посмотреть для этого на антианглийских повстанцев-маки в Нормандии в конце Столетней войны, по их действиям нельзя не признать, что начиная с этой эпохи уже многие жители деревень проявляли «национальные» чувства. Но верным остается и то, что в начальный период Старого порядка «французский» импульс в большей степени проявляется у наиболее образованных или наименее невежественных слоев населения: он процветает среди той меньшей части населения, которая овладевает грамотностью, и особенно среди элит, чье приобщение к культуре усиливается на протяжении всего XVI века. Например, в регионах юга страны с большой скоростью с конца XV века распространяется использование в письменной форме, особенно в печатной, и даже в устной речи французского языка, который они прежде игнорировали. Таким образом, протестантские идеи, но также и новое патриотическое мировоззрение овладевают провинциями юга. Свидетельством тому могут служить гасконец Монлюк, дофинец Байяр. Еще в более общем плане концепция Франции к 1550 году остается связанной, как уже было в XV веке, с прямым влиянием всемогущего Бога, с теоцентрическими и даже немного шовинистическими идеями (Gesta Dei per Francos)[148].

Вместе с тем параллельно в конце правления Валуа и во времена первого Бурбона начинается некоторая секуляризация национальной идеи. Она выражается, в частности, в историографии учреждений, сильно обновленной Этьеном Паскье, до такой степени, что можно говорить, не без некоторого преувеличения, о «рождении истории» в XVI веке, конечно, национальной истории, но в большей мере построенной на подтвержденных фактах, чем на сложившихся мифах. Паскье, безусловно, верит, что Жанна д'Арк послана Богом, но на чисто человеческом уровне подчеркивает светскую значимость государства и парламентов, которые интересуют его больше, чем герои и великие люди. Такие исследования не уменьшают религиозного содержания национальной идеи, но она дополняется приобщением коллективных действующих лиц (представительных собраний, королевских судов), которые не имеют сверхъестественного характера. И наконец, в области символов три лилии Франции приобретают новые и точные значения; они связаны с развитием государства, с тем, как оно изменяется и как функционирует. Трио лилий в начале Возрождения символизировало, как мы это отмечали, правосудие, честь и мир (или ранее — мудрость, рыцарство и веру). Луазо при Генрихе IV совсем просто говорит о трех национальных цветках: «правосудие, финансы и правительство» или, по его мнению, синонимах: «правосудие, финансы и армия». Первый термин (правосудие) остается неизменным от одного периода к другому; третий (армия) при значительном усилии воображения еще может напомнить, весьма отдаленно, рыцарство. Зато второй (финансы) является чем-то совершенно новым по отношению к старинным интерпретациям лилий. Этот вновь включенный третий компонент указывает на подъем как в масштабе всей страны, так и в администрации роли государства финансов: Людовик XI обеспечил ему количественный рост, а Франциск I — развитие различных секторов экономики, за ними следовали и короли-преемники, тем не менее не подвергая сомнению издавна поддерживавшееся превосходство государства правосудия.

С учетом этих подновленных, консолидированных моментов, наступление Реформации и Религиозных войн подвергает понятие французского национализма драматическому пересмотру. Екатерина Медичи, которая в этом отношении оказывается впереди всех, затем канцлер Лопиталь и вскоре Генрих III утверждают, не без вариантов, относительную автономию государства по отношению к религиозным верованиям — и все это исходя из беспрецедентного факта разделения верующих христиан на католиков и гугенотов. Государство и отечество, согласно пожеланиям Лопиталя и его соперников, должны быть в определенных пределах «национально» открыты для отлученных от Церкви, язычников, евреев, турок, а не только для христиан двух направлений — римского и женевского. Затем в 1572 году происходит Варфоломеевская ночь; непредвиденным рикошетом она заставила интеллектуалов, в частности гугенотов, еще более глубоко проанализировать события. Среди протестантских идеологов, потрясенных этим кровавым событием, возникает по-настоящему, под эгидой Франсуа Отмана, течение монархомахии. Особенно бурно развивается оно во время наиболее «кровавых» 1570-х годов: в нем радикально разделяются понятия королевства или Отечества, являющегося легитимным, и образ короля, личный и родовой; причем монарх в некоторых случаях может вести себя как невыносимый деспот. Итак, отныне больше не будут смешивать государя и общество, по воле которого он чего-то стоит, лишь если выполняет свой долг перед всеми остальными. Конечно, это проявление патриотизма с тираноборческими тенденциями длилось недолго, по крайней мере во Франции. Однако оно уже несло в себе зародыш мощного демократического будущего, сохранявшийся на протяжении последующих двух-трех веков.

Возвращение протестантов к наваррскому роялизму, в лоне которого они объединяются с умеренными католиками-«политиками», происходит постепенно с 1575 по 1588 год. И все же для этих двух групп, кальвинистов и «политиков», речь идет совсем не о том, чтобы возродить старинный союз трона и алтаря во имя духовного и идеологического блага последнего. Некий Боден, «тайно-иудаистский», четко отделяет ветвь верховной власти (которая, безусловно, имеет божественное происхождение) от духовного и клерикального «ствола», к которому некоторые охотно хотели бы ее «привить». Наиболее представительные элементы родового дворянства и «дворянства мантии», сгруппировавшись вокруг Беарнца, посвящают себя Франции и государству.

Это посвящение, несомненно, имеет глубокие христианские корни. Тем не менее вышедшие таким образом на сцену чиновники «мантии» и аристократы придают силу, в противовес Риму и еще больше Испании, старинной галликанской идее: она подчеркивает французскую независимость в отношении религии. Являются ли они католиками-«политиками» или гугенотами — и те и другие восходят в своем стратегическом мышлении до экуменизма, не называя его этим словом, тогда не существовавшим.

Напротив, Лига, к несчастью для себя, движется в противоположном направлении и лишает себя национального самоутверждения простым фактом своей промадридской деятельности и из-за явного и четкого предпочтения, которое она отдает религии по сравнению с Отечеством. Сторонники Лиги становятся, таким образом, интеллектуальными маргиналами, иногда они выглядят предателями единства страны. Монархо-махи ранее отделили нацию от короля. Перед лицом разбушевавшихся сторонников Лиги генриховская интеллигенция доходит до того, что отделяет нацию, в ее собственных интересах, от ее католических корней. Нация начинает незаметно принимать свой современный облик, находясь в стороне от таинств, исходящих с Неба, и даже в стороне от династии. Нация стремится стать собственно нацией, даже если ц 1600 году еще далеко до этого.