Книга Казанова - Ален Бюизин

Ненависть Феллини к Казанове такова, что он заставил Дональда Сазерленда – Дональдино, как он его называл (по-моему, более презрительно, нежели дружески) – дорого заплатить за сыгранную роль. Для канадского актера, проявившего поистине героическую самоотверженность и высочайший профессионализм, съемки быстро превратились в сущие мучения, ведь ему приходилось подчиняться бесчисленным и экстравагантным требованиям режиссера, который, подобно пластическому хирургу, не успокоился, пока не исказил всеми возможными и вообразимыми способами, до неприличия, ненавистный облик обольстителя. Он выбрил ему виски, и лоб тоже, чтобы сделать выше, велел выщипать ему брови, примерить триста разных носов и триста подбородков, сто двадцать шесть раз изменить грим, подпилить зубы, «чтобы сделать его похожим, – объяснил Феллини, – на “профиль с медальона”, на ракообразное, насекомое, на абстрактное, далекое, странное лицо…» Совершенно необходимо снова и снова обезображивать Казанову, которому не удастся искупить своего непростительного существования сексуальной марионетки. К тому же надо думать, что Казанова, с точки зрения маэстро, слишком «дородовый», чтобы иметь определенное и определимое лицо. Чистая фантазия, подверженная всякого рода вариациям и пластическим модификациям.

Какое странное ожесточение! Какое мстительное бешенство! Вот, наверное, почему конец фильма, одновременно патетический и комичный, в большей степени вдохновленный остроумным, но и язвительным, злым пером принца де Линя, так похож на жестокую казнь. В конторе замка Дукс Казанова, дряхлый стонущий старик, яростно требует себе макарон, даже жалуется графине, тогда как все остальные слуги над ним потешаются. Званый вечер у графа Вальдштейна. Приходит Казанова, очень старомодный, смешной жеманник, отставший от времени, престарелый красавчик «в буйстве бархата, перьев, чулок, блесток», контрастирующих со сдержанным современным стилем. Из вежливости и любопытства его просят почитать стихи. И Казанова, лиричный и возбужденный, начинает помпезно декламировать стихи Ариосто со старческой мимикой и бурной жестикуляцией: «Он стал столь неистов, столь взбешен, что утратил рассудок. Он не подумал выхватить из ножен свой меч, который мог бы сотворить чудеса. Но его огромная сила в тот момент не нуждалась ни в топоре, ни в палице. Он доказал это, вырвав с корнем большую сосну с первого раза…» Сначала сдерживаемые, потом все более шумные смешки женщин. Раздосадованный и утративший иллюзии, Казанова медленно поднимается по большой лестнице и запирается в своем рабочем кабинете. Последняя жестокость режиссера: в библиотеке, посреди книг, восседает нелепый и бесполезный автомат, сопровождавший былые любовные утехи.

Что еще серьезнее с моей точки зрения – Казанова для Феллини еще и отвратительный писатель: «Я продвигался по бескрайнему бумажному океану “Мемуаров”,– рассказывает режиссер, – по сухому перечню фактов, собранных с педантичностью статистика, по дотошной, тщательной, упорной, не слишком лживой описи, и раздражение, неприятие, скука были единственными разновидностями чувства подавленности и отчаяния, одолевавших меня. Это отчуждение, эта тошнота подсказали мне смысл фильма. Я вбил себе в голову рассказать историю человека, который не родился, приключения зомби, мрачной марионетки без собственных идей, чувств или мнений; “Итальянца”, узника чрева своей матери, могилы, где он мечтает о жизни, не живя, в мире, лишенном эмоций, населенном только объемами, перспективами гипнотических и ледяных форм. Эти пустые формы складываются и рассыпаются в колдовстве аквариума, в морской глубине, где теряется память, где все становится плоским, в незнакомом мире, в котором человеку не за что зацепиться». С ума сойти. Это невозможно. Наверное, мы читали разные тексты. Говорят даже, что знаменитый режиссер, читая «Историю моей жизни», рвал каждую прочитанную страницу, настолько текст был ему противен. Как же можно не заметить, что Казанова замечательный писатель, что его слог легок и прост, великолепно подвижен, что он обладает редкой способностью обрисовать человека в нескольких строчках, что он чудесный рассказчик, умеющий создавать эффект и обладающий врожденным чувством стиля? В этом плане тысячу раз прав Филипп Соллерс: «Никто не хотел, чтобы Казанова был писателем (и скажем трезво: одним из величайших писателей XVIII века). Его превратили в циркового медведя. Ожесточенно искажают его образ. Постановщики, набросившиеся на него, представили его куклой, любовной машиной, более или менее старческой или смешной марионеткой. Он занимает умы, но он их и тревожит. Хотят рассказывать о его “галантных подвигах”, но при условии лишить героя его глубины. Короче, к нему ревнуют, к нему относятся со смутной досадой, чопорно, свысока. Феллини, в особенно глупом замечании, дошел до того, что назвал Казанову дураком. Лучше было бы представить его, наконец, таким, каков он есть: простым, прямым, смелым, образованным, обольстительным, забавным. Философом в действии»[120].

Более того: вопреки заносчивым утверждениям Феллини у Казановы есть идеи, и этого нельзя отрицать. У него есть даже целая жизненная философия. Четкая, продуманная, состоявшаяся. Там, где Феллини видит только пустоту и ничто, на самом деле царит антиморализм безответственности, являющийся активной формой свободы. В удивительном персонаже Казановы «люди видят то, чем порой восхищаются, чего порой опасаются или в чем тайно упрекают себя: свободу. Хуже того: свободу без алиби, пишет Ф. Марсо. Свободу без доктрины. Свободу, которая даже не нуждается в рассуждении, в оправдании, в требованиях. Голую свободу. Неприкрытую свободу. Наглую свободу»[121].

Я согласен с тем, что фильм глубоко и чудесно феллиниевский, я даже во многом им восхищаюсь. К несчастью, это не чистая выдумка режиссера, а экранизация автобиографии, реально написанной реально существовавшим человеком. Феллини, кстати, легко это признает: «Направление фильма чуждо “Мемуарам”, Казанове, XVIII веку. Буду откровенен: читать этот телефонный справочник, этот перечень событий, плавать в океане сухих страниц, написанных без страсти, которые обличают строгость педантичного, дотошного статистика, не умеющего даже приврать, – да, это вызвало у меня только замешательство, отвращение, безразличие. / Короче, я остался чужд повествованию. И именно это полное неприятие, отсутствие сходства между Казановой и мной самим, тошнота и отвращение указали мне, в каком направлении выстраивать фильм: пустота. Фильм о пустоте. Никакой идеологии, никакий ощущений, никаких эмоций – даже эстетических – и никакого XVIII века. / Никакой социологической критики. Отсутствие всего. (…) Я отчаянно вцепился в это “головокружение от пустоты” как в единственный ориентир, позволяющий мне рассказать о Казанове и о его несуществующей жизни». Но почему тогда Казанова, раз между его воображением и воображением режиссера не существует ни малейшего сходства, ни малейшего совпадения, ни малейшего согласия? Зачем было выбирать человека, который в любом случае ему не подходит? Зачем издеваться над этим замечательным текстом и гробить его? Феллини же утверждает, что таким образом свел свои счеты с невыносимым фаллократическим образом latin lover, которые является лишь оборотной стороной первобытного подавления инстинктов, признаком незрелости: «В жутком сексуальном разочаровании, в котором барахтаются итальянцы, неизбежно родился миф о непревзойденном любовнике, который за всех отомстил. С годами, веками женоненавистнического воспитания, основанного на боязни секса и навязываемого Католической церковью, латинский самец накопил в своих отношениях с женщиной такую парализующую жажду, что остался из-за нее подростком, индивидуумом с замедленным развитием». Можно понять, что Феллини хотел свести счеты с невыносимым итальянским самцом, трусливым, эгоистичным, инфантильным, пленником многочисленных табу и ограниченным своим католическим воспитанием, которому нужно вырасти и созреть, чтобы установить новые отношения с женщиной. Тем не менее мысль взять за основу Джакомо Казанову, который воистину не имел ничего общего с такой психологической и социологической конфигурацией, была неуместной и даже губительной. Трудно себе представить человека более свободного, чем он!