Книга Крузо - Лутц Зайлер

Мадсен встал.

Мой визит закончился.

Я тоже хотел встать, но его рука удержала меня. Более того: она тяжело лежала на моем плече, две-три долгие секунды, тяжелая, как камень.

Он начал короткую речь, которую, очевидно, мог произнести только стоя, головой он почти касался потолка кабины:

– Тридцать лет и ни одного повода для жалоб, господин Бендлер!

Фраза за фразой Мадсен вспоминал переменчивую историю отдела пропавших без вести, где, по его словам, работали трое полноценных сотрудников, трое хороших, даже выдающихся полицейских с конторами в Ванлёсе. Архивариуса здесь нет. И никогда не было, только он один на должности технического сотрудника. Уход за всеми помещениями, прежде всего за вентиляционным оборудованием и кондиционерами требует огромного внимания, потому-то он с самого начала и оборудовал свою мастерскую здесь, внизу, у умерших, по крайней мере, тогда это была главная причина. С годами он постепенно освоился с обстоятельствами. При эвакуациях, перестройках, задействовании новых стеллажей, переходе к хранению документов в кассетах из бескислотного картона и так далее он, фактически по необходимости, разобрался в структуре и содержании этого уникального собрания и с тех пор, иначе не скажешь, находится в его власти, по сей день.

– Анонимы кажутся подозрительными уже в силу их безымянности – разве это не несправедливо, господин Бендлер? Раньше мореплаватели делали себе сложные татуировки и носили перстни, чтобы, если их прибьет к берегу, можно было их опознать по телесным украшениям. Уже тогда знали, как безысходна судьба безвестного покойника на этом свете. Человеку без имени не доверяют, более того, считают его отвратительным и безобразным. Нет имени – нет происхождения, нет семьи, ни матери, ни отца, вот они и лежат здесь на полках, точно выпавшие из цепи звенья. Они еще здесь, но потерялись. Этот подвал теперь их единственная родина, господин Бендлер, самый последний приют. И в каком-то смысле один только я еще знаю их, не по имени, но по фотографиям, экспертным заключениям, разрозненным вещам.

Мадсен кашлянул, сделал паузу. Пауза была неслучайной, скорее минутой памяти. Я не испытывал ни замешательства, ни нервозности, тишина действовала благотворно. Откуда-то долетал тихий гул, возможно, наверху, на улице, окружавшей тупой клин крепости, проезжали тяжелые контейнеровозы.

В первую очередь для того, чтобы еще глубже понять, что ему здесь доверено, ему, завхозу, продолжал Мадсен, он, втайне и исключительно по собственной инициативе, занялся повышением своей квалификации, причем во всех областях – в криминалистике, патологоанатомии, сохранении вещественных доказательств. С пользой употребил свое время, и… нет-нет, он вовсе не набивает себе цену, не стремится стать важнее любого другого завхоза на свете, но тем не менее, наверно, именно он лучше всех разбирается в этом архиве и его фондах.

Мадсен нащупал вольтметр в кармане халата (свое сердце, подумал я) и бросил взгляд на инструменты, словно необходимо спешно еще раз проверить, на месте ли все то, что сейчас понадобится.

– Двадцать четыре года, пятьдесят два года – просто слишком долгий срок. Никакая инструкция не выдержит, в смысле – без пользователя. Вот мое мнение, господин Бендлер. Но я здесь только завхоз. Я тоже неправомочен, понимаете?

Я кивнул. Понял, что он воспринимает меня как этакую комиссию, делегацию, одного на всех его покойников.

– Подождите здесь, пожалуйста. И пожалуйста, угощайтесь.

Он кивнул на тарелку с бисквитами, термос и две пластиковые чашки.

А в дверях еще раз оглянулся:

– У Новалиса умершие добры, господин Бендлер!

Затем лишь шаги на лестнице.

Снаружи разыгралась целая буря вспышек, загорелось несколько сотен неоновых ламп. Со своего места на мостике я видел, как Анри обходит стеллажи. Что-то у него было с походкой, легкое прихрамывание, или просто его тяжесть требовала размаха. Он катил перед собой подобие сервировочного столика, на котором вначале лежал только один тот листок. Столик оглушительно дребезжал по каменному полу, но чем чаще Анри запускал руку в стеллажи, тем спокойнее столик катился по проходу.

Немного погодя он опять прошел мимо мостика. Посмотрел на меня и крикнул:

– Бисквит, господин Бендлер, возьмите бисквит! – Потом свернул направо, в более современную часть архива.

С тихим гулом четыре или пять огромных серых архивных стеллажей скользнули по полу. Он коснулся их совсем легонько (вероятно, там была клавиатура), и они начали двигаться чуть быстрее, точно караван стальных слонов. Верстак вибрировал, «Коммодор» потрескивал. Мадсен неспешно шагал меж этих исполинов, он был их укротитель, в коричневом халате, с поднятыми руками, и просто чудо, что они не раздавили его, или вовсе не чудо, если посмотреть, с каким изяществом этот большой, грузный человек двигался по узким проходам; временами его бедра слегка, по-детски покачивались, а в конце каждого поворота еще и поглаживание, ласковая решимость: одно-единственное движение – и очередная кассета отправлялась на тележку.

Все твердые воззрения, сопровождавшие меня на протяжении поездки, в этот миг улетучились. Ни следа той верности, что, пожалуй, все-таки была лишь чувством долга, коренившимся в давней, уже едва ли измеримой вине, ни трепета обещания, ни воли исполнить его, каким угодно способом, доказать, что достоин, достоин дружбы, и все прочее – ничто уже не имело значения. Был только этот миг ясности и красоты, эта… как бы сказать… пляска смерти. Словно я лишь затем сюда и пришел, в эту подземную ложу, один-единственный зритель за три десятка лет.

Не только у Новалиса, но и у Тракля умершие были добры – в этот миг я понял. Тракль не только травма, но еще и тоска. Я спросил себя, удастся ли мне незаметно добраться до выхода. Нужен ли код и изнутри. Сумею ли я одолеть путь наверх, без источника.

Не представляю себе, каким образом все последующее может стать частью какого-либо отчета. Когда я на днях снова взял в руки свой копенгагенский блокнот, мне казалось куда вероятнее, что записи там сделал кто-то, кто-то заинтересованный во всем этом, но не я. Кто-то все это записал, торопливым почерком, на нескольких страницах, вот так:

– Нога в ботинке, гнилая. Культяпки, кости, будто обглоданные, М.: кроссовка мокрая, как спасательный жилет, остаток трупа отсутствует

– Женщина: ни губ, ни носа, лицо – только зубы, плечи черные, сплошь в водорослях, М.: водорослевый газон

– Торс, мужской: дырявый, будто простреленный. Угри, говорит М., обыкн. пища морских животных

– Женщина, как резиновая кукла, раздут., лохмотья, блест., М.: жировоск, трупный липид

– Женщина с голым черепом, отшлиф., вокруг кожа, М.: следы волочения, ссад., лицом по дну

– Мужчина в плаще, белые пузырьки у рта, М.: расстелиха

– Мужчина с древесным корнем на груди, черный, будто татуированный, М.: просвечивает венозная сеть