Книга Время дикой орхидеи - Николь Фосселер

Дункан чуть кивнул.

– Это очень горько, – прошептал он после паузы. – Все это время я думал, что не могу на ней жениться, потому что я белый, а она полукитаянка, полумалайка. Теперь оказывается, что у меня в жилах в избытке малайской крови, но все равно я не могу на ней жениться.

Он давил себе на глазные впадины большим и указательным пальцем.

– Ли Мей. – Он произнес ее имя мягко, но тем не менее голос его звучал истерзанно. – Моя… Она… Мы с ней… Я с собственной сестрой…

Судорожные вздохи один за другим сотрясали его тело, как будто его вот-вот вырвет.

Пол тихо отставил стакан, забрал стакан у Дункана, поставил его рядом со своим и осторожно положил ладонь ему на затылок.

Дункан ткнулся в него опущенной головой, зарылся пальцами в его спину и завыл, как волк; почти бесслезным, гневным, проклинающим бога и человека плачем. Пол прижимал его голову к себе, сурово, почти грубо, зарывшись пальцами в его волосы. Наконец крепко похлопал его по спине, когда этот судорожный приступ тошноты закончился, и Дункан отделился от него.

– О боже. – Обеими руками Дункан растер себе лицо, засопел: – Что же мне теперь делать?

Пол взял свой стакан и сделал несколько глотков, растворяя их на языке, основательно испытуя свою душу, свою совесть.

– Ты знаешь, – начал он осторожно, – что в письменном столе есть хорошо заполненный отсек для денег? Ключ от него лежит в верхнем ящике с правой стороны. И если я говорю «хорошо заполненный», я имею в виду «хорошо заполненный». С этим можно уйти далеко. В том числе… в том числе и вдвоем. Если хочешь.

Дункан наморщил лоб, который постепенно стал разглаживаться, когда он начал понимать, но все-таки не вполне понимал.

– Почему ты это делаешь?

Пол думал о том, сколько всего он сделал для Георгины. Как хорошего, так и плохого.

– Потому что иногда приходится делать и что-то неправильное. Если вот здесь, – он постучал кончиками пальцев по груди, – чувствуешь, что это правильно. Потому что иначе не можешь.

Они долго молчали.

– Спасибо, – сказал Дункан и поднялся на нетвердые ноги. – Мне надо сейчас побыть одному.

От двери он еще раз обернулся.

– Ты был мне лучшим отцом, какого я только мог себе представить. Особенно… – Дыхание его пресеклось. – Особенно сегодня. У меня только один отец, и это ты.

Пол смотрел в свой стакан, в глазах его было жжение.

– Еще раз поговори с матерью.

Дункан отрицательно качнул головой:

– Сейчас я пока не хочу ее видеть. Завтра, может быть. И когда-нибудь я ее, конечно, прощу. Но сейчас… сейчас пока нет. Скажешь ей это, если я ее больше не увижу? Когда-нибудь? Когда сочтешь своевременным.

Пол кивнул, сведя брови.

Если она снова сюда когда-нибудь вернется.

– Бриллиант, – пробормотал он.

Дункан вопросительно взглянул на него.

– Твой дед так сказал однажды про твою мать. Что она как бриллиант. Высококаратный. Твердый и острогранный, можно об него порезаться. До кости. Редкий и бесценный. И что он стоит того, чтобы набраться терпения и бороться.

Несколько мгновений он обдумывал сказанное.

– В тот день, когда она тебя рожала, Ах Тонг сравнил ее с тигрицей. Которая может вонзить когти в тело и растерзать сердце. И что такой тигрице следует предоставить свободу и дикость. Тогда она, может быть, сама к тебе придет.

Дункан молчал.

– Даже если она не может тебе это показать… Я уверен, мать любит тебя. Очень любит.

– Хотел бы я, чтоб было так, – прошептал Пол под звук закрывшейся двери.

Они молча сидели рядом.

Два темных силуэта на серебристо поблескивающем песке. Они смотрели на море, бескрайнюю, колеблющуюся черноту, которая дышала и шептала, набегала пенистыми волнами и тихо отползала назад. Под бескрайним, сверкающим куполом ночного неба. В свете звезд.

– Ты должна была мне это сказать.

Голос его был хриплым и ломким, как высушенный на солнце, потрескавшийся кусок плавникового дерева.

– Я знаю. – Она говорила тихо и мягко, словно языком моря. – И я часто собиралась это сделать. Но разве бы ты мне его оставил в своем гневе?

Она посмотрела на него со стороны. В его лице что-то дрогнуло; он опустил голову и зарывался пятками в прохладу песка.

– Скорее всего нет.

Море вмешивалось в их разговор, ластилось и подлизывалось. Просило о понимании, предлагало утешение и втягивало во все это шепчущий ветер.

– Это и было причиной выйти за Бигелоу?

– Да. Пол, как узнал, не посвящая меня в детали, немедленно пошел к моему отцу и сказал ему, что ребенок – его. И мы поженились. – Ее пальцы ворошили песок, еще теплый на поверхности от дневного зноя, а снизу прохладный, сырой. – А я не знала, что мне делать. Ты просто не вернулся. – Она немного помолчала. – Больше всего на свете я жалею о том, что не знала тогда о моей малайской крови. И что не могла тебя подождать. С нашим сыном.

Его рука нащупала ее ладонь, и пальцы их сплелись в песке.

– Расскажи мне о нем.

– Он очень похож на тебя, – прошептала она, глядя на воду. – Повернут в себя, прямо-таки замкнут и иногда вспыльчив. Он стал моряком, к тому же хорошим. Он любит море так же сильно, как ты, это у него в крови. Он ведь тоже родился с перепонками на ступнях.

– Как и Ли Мей, – тихо сказал он, сильнее сжимая ее пальцы. – Мы больше не можем так жить, Нилам. Это должно когда-то иметь конец.

– Я не знаю как, – беззвучно выдохнула она. Беспомощно.

С тяжелым вздохом он притянул ее к себе и зарылся пальцами в ее волосы.

– Знаешь, Нилам, – пробормотал он вплотную к губам. – Ты знаешь ответ. Уже давно.

Пол бессильно упал на стул и смотрел перед собой в пустоту.

Еще немного – и первые утренние сумерки прокрадутся в сад и вползут в дом.

Одной ночи было достаточно, чтобы из слов и дел прошлого выломилась беда. Ночь, которая разрушила жизнь.

Его взгляд скользнул по бумагам на столе.

Он спросил себя, что ему делать теперь с тем, что осталось от его жизни.

Со своими долями в предприятиях – независимо от того, оставит он их за собой или попросит их выплатить – он может быть спокоен за свою старость. За фирму, которую ему передал в надежные руки Гордон Финдли, он мог не бояться. Были хорошие времена в Сингапуре, в Азии и во всем мире, и Дэвид проявил себя способным коммерсантом, вдвое более способным, чем был бы один Финдли или один Бигелоу.

Когда-то он хотел остаться в Сингапуре лишь на пару лет, чтобы поймать здесь удачу. Эта пара лет вылилась почти в четыре десятилетия, в которые он смирился с тем, что остаток жизни проведет здесь, самое большее раз или два съездит в Англию повидать братьев и невесток, их детей и внуков. И все места детства и юности, еще памятные, но уже чужие при последнем его посещении.