Книга Подснежник - Джейк Арнотт

– Он всегда стремится овладеть ситуацией, – сказал Джефф, предварительно оглядевшись по сторонам, чтобы убедиться, что нас никто не подслушивает. – Всегда и во всем. Вот, например, в телевизионном холле… Обычно мы голосуем, какую программу смотреть, а потом является Гарри и говорит: «Что, опять это старье?» – и переключает на другой канал. И все молчат, потому что знают: Гарри может устроить жуткий скандал. Ну а насчет лекций… Сначала я думал, что на этих занятиях все будет по-другому, но получается то же самое… Гарри снова в центре внимания. Порой кажется, что не ты ведешь занятия, а он.

– То есть ты считаешь – я позволил Гарри занять в группе доминирующую позицию?

– Да, черт возьми, и ты сам это понимаешь.

– Что ж, я постараюсь, чтобы он вел себя скромнее.

Джефф скептически усмехнулся:

– Думаешь, у тебя это получится лучше, чем у нас? По-моему, Гарри и тебя застращал.

– Во всяком случае, я должен попробовать. Мне бы не хотелось, чтобы ты перестал ходить на занятия только из-за этого.

– По правде сказать, эта твоя социология не так уж меня интересует, – пожал плечами Джефф. – Зато теперь мы, по крайней мере, сможем хотя бы раз в неделю смотреть тот канал, какой захотим.

– Мне жаль, что ты смотришь на вещи подобным образом.

– Пусть тебя это не беспокоит, Ленни. Ведь по большому счету Гарри – твой единственный настоящий ученик. Разве не так?

Заявление Джеффа меня обеспокоило. Мне было нелегко отрицать, что Гарри, как он выразился, меня «застращал». Репутация у «главаря банды садистов», была еще та. Кроме того, мне стало известно, что в уголовном мире он известен под кличкой «Бешеный Гарри». Его вспышки ярости были внезапны и поистине ужасны. Как я выяснил, в основе столь непредсказуемого темперамента лежало серьезное психическое заболевание, но это обстоятельство только еще больше меня заинтересовало. Как приложить теорию девиантности к подобному случаю, спрашивал я себя. На одной из лекций я заговорил о работах Р.-Д. Лейинга. Мы обсуждали проблему социального конформизма и то, почему способность к творчеству часто рассматривается в обществе как безумие, анализировали принятую в обществе концепцию психической нормальности и перспективы классификации умственных расстройств. Гарри, по обыкновению, был настроен весьма критически.

– Все это очень хорошо, – внезапно заявил он, – но факт остается фактом: без своих таблеток я бы давным-давно слетел с катушек.

Как я понял, Гарри разработал свой метод борьбы с безумием. Он просто говорил себе, что каждого, кто сойдет с ума, могут без всяких разговоров запереть в «желтом доме». Перспектива оказаться в Бродмуре – на неопределенный срок или навсегда – пугала Гарри едва ли не больше всего. Именно этот страх лежал в основе его желания упражнять свои умственные способности. Образование было для Гарри Старкса одним из способов остаться хозяином положения.

А Гарри был очень умен и проницателен. Джефф был прав, по всей вероятности: мне так и не удалось отыскать эффективного способа помешать Гарри подавлять остальных членов группы. «Солист» – это слово как нельзя лучше подходило к его случаю. Он был отчаянным спорщиком, он постоянно сомневался в услышанном и извергал настоящий фонтан идей. И это действовало на окружающих почти так же сильно, как и его физическое присутствие. Гарри не давал мне покоя, он ни разу не позволил мне показать себя специалистом в области, которая, впрочем, была настолько же знакомой ему средой обитания, насколько она была известна мне в качестве предмета изучения. «Ты похоронил эту идею, Ленни!» – сокрушался он каждый раз, когда я допускал ошибки или хотя бы небольшие натяжки в анализе той или иной ситуации. Таким образом Гарри держал меня в постоянном напряжении. Как и в других областях собственной жизни, он требовал от меня скрупулезной точности.

В то время как большинство заключенных с готовностью приняли теорию девиантности – хотя бы для того, чтобы объяснять с ее помощью собственные преступления, – Гарри отнесся к ней достаточно скептически. Ему она представлялась чем-то вроде научного оправдания ошибок и неудач. Часть группы, в частности грабитель банков и некоторые другие, еще могли рассматривать свои поступки в, так сказать, романтическом ключе, ибо что такое налет на банк, как не атака на развитой капитализм и конформизм? Но с Гарри случай был как раз обратный.

«Я не был бандитом, – частенько говорил он без всякой сознательной иронии. – Я был бизнесменом, и только!»

Несмотря на упомянутые трудности, я продолжал разбирать теорию со всей группой. Гарри тоже работал с нами – и в то же время отдельно от нас, оставаясь, как всегда, загадочным и непостижимым. Его инстинктивное неприятие моего главного тезиса так и не ослабело, зато он по-прежнему восхищался теорией самоанализа, которую он открыл для себя совсем недавно. «Я всегда интересовался психологией», – признался он однажды, и я понял, что брошенное мною семя пало на благодатную почву. Гарри захотел учиться, и я подумал, что его попытки исследовать самого себя должны принести плоды. Мне уже давно казалось, что на самом деле Гарри является живым воплощением доводов и теорий, которые я пытался отстаивать. В его преступности, если рассматривать ее как склонность к нарушению закона, была некая интригующая недосказанность, которая, как мне представлялось, имела решающее значение для всего академического проекта, которому я посвятил столько сил и времени. Впрочем, столь противоречивая фигура, как Гарри, в любом случае могла считаться живой диссертацией на тему о социологических истоках девиантного поведения.

Примерно в то же время я опубликовал статью, озаглавленную «Гангстеризм как отклонение в развитии капитализма». Начал я с происхождения самой теории девиантности. Вряд ли было простым совпадением, что как научное направление она сформировалась в 20–30-х годах, и не где-нибудь, а в Чикаго. Именно в этот период и именно в этом районе США процветали преступные промыслы и активно действовали бандитские шайки. Послевоенный подъем деловой активности, резкие демографические сдвиги и хаос в торговле, явившийся следствием сокращения масштабов вмешательства государства в экономику, повлекли за собой размывание общественной морали. Таким образом, Аль-Капоне может в каком-то смысле считаться крестным отцом социологии девиантного поведения. Его преступный трест столь основательно перепутал норму с отклонением от нормы, что у большинства людей возникли неизбежные колебания в отношении к социальным ориентирам, еще совсем недавно считавшимся незыблемыми.

В свою очередь, гангстеры способствовали дальнейшему искажению общественной морали. Им завидовали, им подражали; оказавшись самыми заметными фигурами в ряду новых социальных ценностей, бандиты поспешили закрепить сложившееся положение. При этом они невольно пародировали самих себя в стремлении подражать внешним атрибутам большого бизнеса – дорогим костюмам, мощным машинам и тому подобному. Любопытно, что свойственный гангстерам экстремизм прекрасно вписывается в жизнь свободного рынка. «Положение вне нашей повседневной реальности способствует их постепенному превращению в реальное воплощение наших этических фантазий» (Гоффман, 1972:267). Более того, мафия способна порой проявлять активность и предприимчивость, стараясь облечь свойственный капитализму авантюрный дух в конкретную форму.