Книга Время прощаться - Джоди Пиколт

Скорбь, которую я изучала в дикой природе, когда стадо теряло старого матриарха, например, можно противопоставить печали, которую испытываешь, когда кто-то в семье умирает от насильственной смерти — потому что к естественной смерти относишься по-другому. Когда смерть близкого существа происходит естественным путем, стадо утешает скорбящего слона и помогает ему двигаться дальше. После массового истребления людьми не остается семьи, которая могла бы кого-то поддержать.

В настоящее время общество, хотя и занимается защитой животных, неохотно верит, что на поведении слонов ключевым образом может сказаться травма, которую они получили, наблюдая, как убивают их семьи. Мне кажется, против этого возразят, в первую очередь, не ученые, а политики: в конце концов, именно мы, люди, — виновники убийства.

И поэтому чрезвычайно важно, изучая слоновью скорбь, помнить, что смерть — естественна. Убийство — нет.

Дженна

— Это от слоненка Моры, — говорю я Верджилу, когда мы ждем в том же кабинете, где два часа назад уже встречались с Таллулой. Так я продолжаю себя убеждать. Потому что невероятно трудно думать о других вариантах.

Верджил вертит зуб в руках. Тут же вспоминаю, как читала в маминых журналах (тех, что отобрала у меня бабушка) описания того, как слоны чешут ноги о крошечные куски слоновьей кости.

— Слишком маленький для слона, — замечает он.

Вокруг были и другие животные: пумы, барсуки, олени.

— Нужно занести его в полицию, — говорит Серенити.

Я не могу смотреть ей в глаза. Она объяснила свой фокус. Мама моя не появилась (насколько видела Серенити). По этой причине мне становится еще хуже.

— Да, — соглашается Верджил и восклицает: — Наконец-то!

Распахивается дверь, врывается прохладный от кондиционера воздух и появляется злая Таллула.

— Это уже не смешно! Я же не на одного тебя работаю, Вик! Я делаю тебе одолжение…

Верджил протягивает ей зуб.

— Лу, Господом клянусь, сделаешь это — и я больше никогда ни о чем не попрошу. Мы, возможно, нашли останки Элис Меткаф. Забудь о крови на рубашке. Если выделишь ДНК из этого…

— В этом нет необходимости, — говорит Таллула. — Этот зуб не может принадлежать Элис Меткаф.

— Я же говорила, что это зуб животного, — бормочу я.

— Нет, человека. Верджил, ты не забыл, что я шесть лет проработала у стоматолога? Это второй моляр — назову его с закрытыми глазами. Но этот зуб молочный.

— Что это значит? — спрашивает Верджил.

Таллула отдает ему зуб.

— Он принадлежит ребенку. До пяти лет.

Боль выплескивается в рот — раньше со мной такого не бывало. Мы сейчас в пещере, внутри плещется лава, звездочки на том месте, где были мои глаза. Они — как оголенный, тлеющий нерв.

Вот так-то!

Когда я просыпаюсь, мамы рядом нет — я так и знала.

Именно поэтому я не люблю закрывать глаза, потому что, когда их закрываешь, люди исчезают. А когда люди исчезают, не знаешь наверняка, вернутся ли они когда-нибудь снова.

Маму я не вижу. И папу не вижу. Я начинаю плакать, и тогда кто-то посторонний берет меня на руки.

— Не плачь, — шепчет она. — Смотри, у меня шоколадное мороженое.

Она дает мне лакомство на палочке. Я не могу съесть мороженое быстро, оно тает у меня в руках, и они становятся такого же цвета, как у Гидеона. Мне это нравится, потому что теперь мы чем-то похожи. Она надевает мне курточку, кроссовки. Говорит, что нас ждут приключения.

Ночью мир кажется огромным. Так чувствуешь себя, когда закрываешь глаза и начинаешь волноваться, что в темноте тебя никто не найдет. Как-то я расплакалась, и сразу пришла мама. Она легла со мной на диван и успокаивала, пока я не перестала думать о том, как нас поглотит ночь. А когда вспомнила об этом, уже снова светило солнце…

Я знаю, куда мы направляемся. Здесь я иногда бегала по траве — мы ходили сюда с мамой наблюдать за слонами. Но больше мне здесь не место, так возмущенно заявил папа. Крик застрял у меня в горле, казалось, он вот-вот вырвется, но она посадила меня на траву и сказала:

— А сейчас Дженна, мы с тобой поиграем. Ты же любишь игры, верно?

Еще бы! Играть я люблю.

В зарослях я вижу Мору. Может, она играет в прятки и мы сыграем вместе с ней? Я смеюсь, гадая, утянет ли она нас хоботом за собой.

— Так-то лучше, — говорит она. — Вот какая хорошая девочка. Вот какая моя красивая девочка.

Но я не ее хорошая и не ее красивая девочка. Я мамина.

— Ложись, — велит она. — Ложись на спинку и считай звезды. Посмотрим, сможешь ли ты найти между ними слоненка.

Я люблю играть, поэтому пробую. Ночное небо напоминает прохудившуюся миску, через дыры в которой проникает свет. А вдруг эта миска упадет и придавит меня? А если я спрячусь, мама сможет меня найти?

Я плачу.

— Тихо, — велит она.

Ее рука закрывает мне рот, вдавливает мою голову в землю. Я пытаюсь выбраться, потому что мне эта игра не нравится.

В другой руке она держит большой камень…

На какое-то время я, кажется, заснула. И мне приснился мамин голос…

Я вижу, как склоняются деревья, словно хотят поведать друг другу какой-то секрет, как из зарослей выбегает Мора…

А потом я где-то в другом месте. Я смотрю на себя со стороны — как когда мама включает мои детские ролики, и я вижу себе по телевизору, хотя продолжаю сидеть перед ним.

Я слышу удар, и мы идем, долго идем. Наконец Мора опускает меня на землю и гладит задней ногой. Мне кажется, мы отлично играем, ведь она такая нежная. Мора гладит меня хоботом — именно так, учила меня мама, надо прикасаться к птенчику, который выпал из гнезда. Как и я…

Все вокруг нежное: ее дыхание у меня на щеке, ветки, которыми она меня прикрывает, словно одеялом, чтобы согреть.

Только что Серенити стояла рядом — через секунду ее уже нет.

— Дженна! — слышу ее голос. Потом ее изображение делается черно-белым, словно помехи идут.

Я не в лаборатории. Я нигде.

«Иногда связь бывает предельно ясной, а иногда, как сотовая связь в горах — разбираешь только каждое третье слово», — сказала Серенити.

Я пытаюсь прислушаться, но до меня долетают только обрывки беседы, и на том конце провода вешают трубку.

Элис