Книга Никто пути пройденного у нас не отберет - Виктор Конецкий

Пустынная серая вода.

Я прошел в корму, чтобы постоять там и поглядеть в кильватерный след, одиноко и бездумно поглядеть, без всяких философий.

Стою, бездумствую над бело-зелено-голубым кильватерным следом, вибрирую вместе с фальшбортом, на который облокотился.

И вдруг слышу тихую песню:

Ой да как на реке Неве,

На Васильевском славном острове

Молодой матрос корабли снастил…

Господи, эту песню небось еще на кораблях Витуса Беринга пели! Откуда ее доносит? Кто поет?

Пел мой свирепый враг и охотник на песцов, у которого я отобрал сеть-ловушку. Сидел он в мастерской, сплесень делал. Растрогал он меня древней песней. Тихонько прошел я по другому борту к себе в каюту, вытащил из-под стола воровскую снасть, которая, честно говоря, до смерти надоела, и я рад был от нее избавиться. Отнес в корму.

– Получи, – говорю, – обратно свое имущество.

Бывший подводник засмеялся, взял свое имущество, разглядел внимательно и широким жестом засорил среду обитания – вышвырнул снасть за борт в Тихий океан. Слава богу, отходчивы русские люди.

– Пора, – говорит, – Виктор Викторович, нашу Крякву Иванну высаживать. Она чего-то киснуть стала.

Я спросил про песню: откуда он такую выудил?

– А черт знает. Привязалась с какой-то пьянки, еще когда на Севере служил. Так будем утку выпускать?

На церемонию выпуска Кряквы Иванны собрался весь свободный от вахты экипаж.

Утку посадили на крышку трюма и образовали вокруг нее островок безопасности.

Тепленькое солнце. И от моря уже потягивает теплом. И дельфины уже прыгают.

Что будет делать птица? Полетит или нет?

Кряква Иванна пару минут сосредоточенно раздумывала, оглядывая бесконечные дали небес и сереньких свободных волн. Затем без особой поспешности и радости взлетела и… уселась на волну метрах в двухстах от судна. «Колымалес» быстро уходит. Выживет путешественница? Найдет соплеменника? Освоится на Дальнем Востоке? Я даже решил после возвращения в Ленинград позвонить какому-нибудь орнитологу и выяснить возможную судьбу нашей полярной путешественницы. Конечно, вспоминался Гаршин, его лягушка-путешественница и то, как наша Кряква Иванна будет хвастаться сородичам, если соединится с ними, своими подвигами: как-никак проехала на пароходе из Айонского ледяного массива вокруг острова Врангеля до самой Камчатки.

Мы не успели закончить несколько сентиментальные разговоры о судьбе утки.

РАДИО АВАРИЙНАЯ ВСЕМ СУДАМ ТАНКЕР ЗАВЕТЫ ИЛЬИЧА КООРДИНАТЫ 5614 СЕВ 16422 ВОСТ ПРОИЗОШЕЛ ВЗРЫВ ЗПТ ОТОРВАЛСЯ БАК ЗПТ ЧАСТЬ ЭКИПАЖА ВЫСАЖЕНА ШЛЮПКИ ЗПТ KM ОСТАЛСЯ БОРТУ АВАРИЙНОЙ ПАРТИЕЙ ТЧК ПРОШУ ОРГАНИЗОВАТЬ РАДИОНАБЛЮДЕНИЕ ЧАСТОТЕ 500 КГЦ ПОЗЫВНОЙ УСБН = СМ/644 ЧЗМ ЧЕКИН

Перевожу на нормальный язык. У танкера оторвался и затонул нос. Капитан, опасаясь возможного продолжения взрывов, высадил большую часть экипажа на шлюпки. Сам остался на борту с аварийной партией для борьбы с водой, которая проникает в оставшиеся на плаву отсеки танкера.

Организовать радионаблюдение мы могли, но повернуть к бедолагам не могли: нам едва хватало топлива до Владивостока. И потом, мы знали, что в Петропавловске есть мощные спасатели, и они, конечно, уже шли на помощь. И все равно неприятно, когда не можешь повернуть к аварийному судну.

Пятнадцатое октября. 05.15. Пролив Лаперуза.

Когда делал выписку из лоции о сахалинских чеховских местах, от встречного судна узнали, что на танкере «Заветы Ильича» при взрыве погибли три человека. Сам танкер еще держится, его буксируют в Петропавловск-на-Камчатке.

Ночью с левого борта в бинокль видны зарева над Хоккайдо.

Там где-то могила японского поэта Такубоку. Эпитафию сочинил он сам:

На северном берегу,

Где ветер, дыша прибоем,

Летит над грядою дюн,

Цветешь ли ты, как бывало,

Шиповник, и в этом году?

После гибели адмирала Макарова на линкоре «Петропавловск» Такубоку напечатал в газетах стихи, посвященные русскому адмиралу. Он восхищался мужеством противника и воспел благородство врага своей страны еще в разгар войны!

Любимым писателем Такубоку был Лев Толстой…

«…И я вижу, как с одного конца ныряет и расползается муравейник… расплющенных сжатым воздухом в каютах, сваренных заживо в нижних этажах, закрученных неостановленной машиной (меня „Петропавловск“ совсем поразил)», – это Блок писал Белому через неделю после гибели броненосца.

Вечно здесь вспоминается Цусима. И блоковская девушка в церковном хоре, и то, как высоко, у Царских врат, причастный тайнам плакал ребенок – о том, что никто не придет назад…

Собор, где рождались эти строки, был построен на берегу Невы в память погибших при Цусиме. Взорвали его уже на моих глазах. И соорудили там завод.

Строили собор на средства, собранные всем миром, всей Россией. Стены его были облицованы мраморными досками с именами погибших – от юнг до адмиралов.

Как говорил уже где-то раньше, море не ставит погибшим крестов.

Собор был морякам земной могилой. К нему приходили вдовы.

Куда сегодня прийти внукам тех героев? Ведь даже памятные доски, прежде чем взрывать собор, снять не удосужились. Имена матросов пустили по ветру. Как, между прочим, и имена всех русских плавателей вокруг света, которые были выбиты на стенах Кронштадтского морского собора.

Аврал по приведению в порядок и зачистке третьего трюма.

В аврале участвуют все. Штурманскую вахту стоит капитан. Никуда не денешься, и я тоже лезу в трюм, ибо сам являюсь автором этой подвижнической идеи.

Лаз в трюм узкий, потом скоб-трап. Метра три вертикально вниз. Затем метра четыре по узенькому карнизу, держась за прерывистую скобу. Затем еще вниз вертикально метров пять, после чего оказываешься на туннеле гребного вала. Никакого ограждения нет. По скользкому железу идешь в носовой конец трюма, качает, сверху сыплет мелкий дождь. Под носовой переборкой пролезаешь еще в одну дыру и спускаешься уже на самое дно. Особенно неприятно идти по туннелю. По сторонам лучше не глядеть – в трех метрах ниже тебя завалы изломанных досок и покореженного металла. Если поскользнешься – костей не соберешь. Матросы, конечно, привыкли и носятся по туннелю орангутангами. Командиры преодолевают этот отрезок пути без всякой лихости.

Спустишься на дно и сразу начинаешь думать о том, что рано или поздно придется возвращаться тем же скользким путем назад.

Три часа я честно вычищал вонючую мразь из шпаций, нагружал совковой лопатой бочки и отправлял их наверх. На большее меня не хватило. Решил, что достаточно личных примеров и самоотверженности. Пускай продолжают молодые энтузиасты.

Замечательная штука – душ после грязной работы. Но от непривычки разболелись и руки, и ноги, и спина.