Книга Коринна, или Италия - Жермена де Сталь

Глава седьмая

Чтобы попасть в Венецию, надо сесть на корабль и плыть по Бренте. По обеим сторонам Большого канала высятся дворцы, величественные, но несколько запущенные, как и все итальянское великолепие. Они изукрашены в какой-то причудливой манере, отнюдь не напоминающей вкусы античности. На венецианскую архитектуру оказали влияние торговые связи с Востоком: это смешение мавританского стиля с готикой вызывает любопытство, но не пленяет воображения. Почти во всю длину канала тянутся ровные ряды пирамидальных тополей. Ярко-синее небо резко оттеняет сверкающую зелень берегов, которая обязана своей свежестью обилию влаги. Небесная синева и зелень земных просторов столь отличны по тону, столь ослепительно-ярки, словно только что покрыты лаком; здесь не встретишь таинственных полутонов, которые так ласкают глаз на юге Италии. С первого взгляда Венеция скорее удивляет, чем восхищает. Кажется, что смотришь на затопленный город, и только потом начинаешь удивляться гению людей, воздвигнувших свои дома на воде. Неаполь расположен амфитеатром на берегу моря, но Венеция построена на ровной плоскости, и ее колокольни напоминают мачты корабля, недвижно стоящего в волнах. Какое-то унылое чувство объемлет душу, когда въезжаешь в Венецию. Прощаешься с растительностью; все животные изгнаны отсюда; здесь не увидишь даже мухи; и лишь человек в одиночку борется с морем.

В этом городе, где вместо улиц — каналы, царит глубокое безмолвие, нарушаемое лишь ударами весел. Это не деревня, ибо тут не увидишь и кустика; это не город, ибо тут не услышишь шума; это даже не корабль, потому что тут нет движения. Это обитель, которая во время морской бури превращается в темницу: тогда нельзя ни выйти из дому, ни попасть к себе в дом. В Венеции встречаются простолюдины, которые никогда не бывали в соседнем квартале, ни разу не видели площадь Святого Марка, которым лошадь или дерево показались бы чудом. Черные гондолы, скользящие по каналам, походят на гроб или на колыбель — последнее и первое жилище человека. Когда стемнеет, видны лишь движущиеся огоньки фонарей на черных гондолах, едва различимых во мраке. Их можно принять за тени, которые бегут по воде вслед за звездой. Здесь все загадочно: правление, обычаи, любовь. Конечно, сердце и разум обретут здесь немало отрады, если им удастся проникнуть во все эти тайны; но на чужестранца Венеция на первых порах производит тягостное впечатление.

Коринна верила в предчувствия, и ее расстроенное воображение повсюду искало зловещие знаки.

— Отчего мне стало так грустно, когда мы въехали в этот город, — спросила она у лорда Нельвиля, — не предвестие ли это какого-то тяжкого горя?

Не успела она вымолвить эти слова, как с одного из островов лагуны донеслись три пушечных выстрела. Коринна вздрогнула и спросила гондольеров, что это значит.

— Наверное, в одном из монастырей на островах какая-то женщина постриглась в монахини, — ответили те. — По нашему обычаю в ту минуту, когда женщина дает монашеский обет, она бросает назад через плечо букет цветов, который держала в руках во время обряда пострижения. Это знак отречения от мира, и о нем возвестили пушечные выстрелы, которые вы сейчас услышали.

Коринна затрепетала. Освальд почувствовал, как похолодела ее рука в его руке, и увидел, как смертельная бледность покрыла ее лицо.

— Дорогая моя, — сказал он ей, — почему столь маловажное событие так сильно встревожило вас?

— Нет, — возразила Коринна, — это не маловажное событие, поверьте: для меня цветы жизни навсегда остались позади.

— Но ведь я еще никогда не любил тебя так горячо, как сейчас, — перебил ее Освальд. — Моя душа всецело принадлежит тебе…

— Громовые удары войны, — продолжала Коринна, — которые обычно возвещают победу или смерть, прославили сейчас безвестную жертву молодой девушки. Вот мирное применение грозного оружия, от которого содрогается весь мир! Эти пушечные выстрелы — торжественное предостережение, которое женщина, покорившаяся своей участи, посылает другим женщинам, еще не переставшим бороться.

Глава восьмая

Могущество венецианского правительства в последние годы его существования почти целиком держалось на силе привычки{224} и воображения. Некогда это правительство было грозным, потом стало очень мягким; оно было бесстрашным, затем стало робким. Оно легко возбуждало к себе ненависть, ибо внушало страх; его легко свергли, ибо оно перестало внушать страх. У власти была аристократия, которая настойчиво добивалась расположения народа, но добивалась этого, прибегая к испытанному способу деспотов: она забавляла народ, но не просвещала его. Однако же народ любит, когда его забавляют, особенно в странах, где благодаря мягкому климату и процветающим искусствам вкус и фантазия развиты даже в самых низших классах общества. Народу предлагали не грубые притупляющие ум развлечения, но — музыку, картины, импровизации, празднества; таким образом правительство заботилось о своих подданных, как султан о своем серале. От подданных, как от женщин, требовалось только, чтобы они не вмешивались в политику и не судили высшую власть, зато им обещали множество удовольствий и ослепляли блеском зрелищ; добыча, награбленная в Константинополе и обогатившая церкви, знамена с островов Кипра и Кандии, развевавшиеся на городской площади, кони, привезенные из Коринфа{225}, — все это тешило глаза народа, и крылатый лев святого Марка{226} казался ему эмблемой его славы.

Поскольку государственная власть запрещала подданным принимать участие в политике, а местоположение города было таково, что нельзя было заниматься ни земледелием, ни охотой, ни даже совершать прогулки, венецианцам только оставалось, что предаваться развлечениям: таким образом, этот город стал городом удовольствий. Венецианский диалект мягок и нежен, как сладостное дыхание ветерка; удивительно, что народ, оказавший сопротивление Камбрейской лиге{227}, говорил на таком изящном языке. Этот диалект прелестен, когда речь идет о чем-нибудь веселом и приятном, но, когда им пользуются для выражения более серьезных мыслей, то, слушая ласковое наивное звучание стихов, воспевающих смерть, начинаешь думать, что смерть всего лишь плод поэтической фантазии.