Книга Критика криминального разума - Майкл Грегорио

Я взял альбом из его рук и внимательно рассмотрел изысканный томик в кожаном переплете. По диагонали на обложке было вышито большое красное бархатное сердце и элегантными белыми буквами слово «Воспоминания».

— Я сам вышивал, — с гордостью признался герр Любатц. — Все здесь моя работа!

— Замечательно! — признал я. И в самом деле, любая домохозяйка гордилась бы столь искусным рукоделием.

— Ну вот, сударь, перо, — сказал он, поднося мне чернильницу и гусиное перо, а я тем временем изо всех сил пытался придумать, что бы такое написать. — Если вы вернетесь немного назад, то увидите, что собственноручно написал мне герр Кант.

Руки у меня дрожали, когда я листал страницы альбома. И вот я увидел то, что вписал в него посетитель, пришедший к Роланду Любатцу за инструментами, с помощью которых он погубил так много невинных душ:

«Две вещи наполняют меня бесконечным благоговением: звездное небо надо мной и мрачная бездна внутри моей души».

Под афоризмом стояла подпись: «Иммануил Кант».

— Ну-с, сударь, давайте, — подгонял меня Любатц, пронзительно и возбужденно похохатывая, — посмотрим, возможно, ваш афоризм окажется еще более блестящим!

Я взял перо и в течение нескольких секунд сочинил и записал свою собственную фразу: «Разум разогнал тучи Мрака и принес Свет». А затем, следуя примеру Иммануила Канта, поставил под ней подпись.

Когда я выходил из «Голубого единорога», первые лучи восходящего солнца золотистым веером касались темного горизонта. И я вступал в зарю нового дня легкой и быстрой походкой и, как ни странно, с легким сердцем.

Глава 30

В самом ли деле я полагал, что Иммануил Кант — убийца? Хотя бы на одно мгновение? Способен ли был вообразить эту странную картину: Роланд Любатц весело болтает о чем-то, а профессор Кант тем временем приобретает шесть костяных игл для хладнокровного убийства шестерых ни в чем не повинных жителей Кенигсберга? В его-то возрасте? И при его-то состоянии здоровья?

Если подобная мысль на какое-то краткое мгновение и промелькнула в моем взбудораженном мозгу, фраза, столь решительно вписанная в памятную книгу галантерейщика, спасла меня от следующего шага по направлению к непростительному заблуждению. То, что я прочел, было не чем иным, как циничной пародией на всеми уважаемые и повсюду цитируемые слова Иммануила Канта. Всматриваясь в неуклюжие буквы, складывавшиеся в издевательское высказывание, записанное незрелой, почти детской рукой, я вдруг понял, что в течение последних дней знакомый призрак несколько раз касался моей руки и всякий раз проходил неузнанным.

Впервые я не увидел этот зловещий призрак в тот самый день, когда семь лет назад приехал в Кенигсберг и столь неожиданно был приглашен на обед в дом профессора Канта. Его старый лакей отсутствовал — он отправился на похороны сестры. За тридцать лет постоянной службы тот день стал для лакея первым, когда он не сидел за обеденным столом вместе с Кантом. Вскоре же после того, как я вернулся в Лотинген, шестидесятилетнего слугу изгоняют из дома, где он верой и правдой проработал так много лет, и запрещают впредь заходить туда. И тем не менее фрау Мендельсон видела его несколько раз входящим в особняк Канта и выходящим оттуда в разное время дня и ночи. Она сама мне об этом сообщила. Она видела Мартина Лямпе!

Лямпе удалось проникнуть в гостиную профессора Канта и выйти из нее вскоре после того или незадолго до того, как там был я. Мы с Мартином Лямпе были подобны двум спутникам, вращающимся вокруг некой огромной планеты по параллельным орбитам и потому никогда не встречающимся. Но почему же Кант позволил Лямпе вернуться из изгнания?

Я мог только догадываться. Возможно, слуга сыграл на великодушии, присущем его бывшему хозяину. Может быть, встречи с ним относились к числу непреодолимых привычек философа, регулярность и постоянство этих визитов успокаивали его, вызывая ощущение порядка и стабильности, которые были жизненно важны для благополучия стареющего профессора. То, что для Канта было не более чем безобидной болтовней со старым добрым конфидентом, на самом деле являлось ключом к силе Мартина Лямпе. Подобно кукушонку в чужом гнезде, он одного за другим выкинул всех других птенцов. Ближайшие друзья Канта пытались изгнать лакея, но он ловким маневром опережал их, и они оказывались в той яме, которую копали для него. Мартин Лямпе никогда не отдалялся от Иммануила Канта. Ни на мгновение. Он внимательно наблюдал и за мной, за каждым моим шагом. И как только я начал вытеснять его в качестве доверенного лица Канта, он попытался разделаться со мной. Он убил сержанта Коха, полагая, что убивает меня. Приманкой для него стал водонепроницаемый плащ. Кант, должно быть, упомянул в их беседе, что передал его мне. Лямпе же было неизвестно, что я, в свою очередь, навязал его Коху.

Но зачем было Лямпе убивать других? Неужели все они имели какое-то, пусть очень незначительное, отношение к Канту, которое я еще не смог установить? Вполне вероятно, что Кант мог консультироваться у нотариуса, а как насчет остальных? Ян Коннен был кузнецом, Паула Анна Бруннер торговала яйцами, Иоганн Готфрид Хаазе был просто полоумным городским бродяжкой. И почему сам Кант ни разу не упоминал обо всех этих людях, если он их знал?

Я нашел убийцу, однако не мог понять, что им двигало. Необходимо было разыскать его и заставить говорить. Но откуда следует начинать поиски? Где он живет? Где скрывается? Я извлек карманные часы. Была половина шестого утра. Тем не менее я поспешил вниз по Кенигштрассе в направлении, противоположном Крепости. В голове у меня мысли нервно налезали одна на другую. И я молился…

«Всемогущий Боже, прости Тотцев, мужа и жену. Прости Анне Ростовой ее прегрешения и преступления. Прости слабость Люблинского, — выговаривал я про себя. — Все они погибли из-за моей слепоты и непрофессионализма. И помоги мне остановить Мартина Лямпе!»

Он отыскал способ действия и орудие, идеально подходившие его физическому состоянию и возрасту. Подобно хитрому пауку, он соткал паутину коварства, чтобы изловить в нее свою жертву. И когда несчастная муха попалась в его сеть и была надежно обездвижена, он нанес ей удар, впустив в нее весь яд, который имелся в его распоряжении.

— О всеблагой Господь! — произнес я вслух. — Спаси душу Амадея Коха.

Кох так и не узнал, насколько близко он подошел к открытию истины. С жаром молился я за его честную душу, плотнее запахиваясь в плащ от пронизывающего утреннего холода.

«И да поможет мне Бог!» — подумал я в конце, хотя в самой мысли было больше иронии, чем благочестия. Я был обманут, но судьба все-таки не заставила меня расплачиваться за ошибку собственной жизнью.

Я достиг места своего назначения, отворил скрипучую калитку, ведущую в сад, и начал стучаться в дверь с гораздо большей силой, чем входило в мои намерения. Наконец на мой стук вышел слуга. Поправляя парик, он бесцеремонно сообщил мне, что в столь ранний час его хозяин не принимает визитеров.

— Сейчас только шесть часов утра! — добавил он. — Кроме того, он простужен. Сегодня он вообще никого принимать не будет.