Книга Египтолог - Артур Филлипс

Но почему же он владеет той каблограммой? На самом ли деле ты отдала ее ему, бросила со смехом, как он утверждает? Отдала ли ты ему письма? Сейчас это вряд ли имеет значение. Однажды мы во всем разберемся. Забудь, моя любовь. Забудь о грязных отпечатках башмаков Феррела. Тебе не нужны никакие мои письма, кроме одного — этого дневника.

Подумай сама: чего этот канительный чумазый раскопщик поддельных страховок и разводов от меня ждал? Подтверждения басен про убитых людей и твоего отца, что бежит от долгов. Безумный сказочник Феррелл! Его следует игнорировать, любовь моя, или он замарает все вокруг: правду, гробницу, мое бессмертное достижение.

В итоге же после скромного tête-à-tête с сыщиком я почти счастлив. Столь долго я ждал его прихода с некоторым даже волнением, а в финале обнаружил, что за мной гонятся по причине, со мной совсем не связанной. Теперь куда легче. Если бы его слова имели хоть какое-то отношение к реальности — но куда там!

«Погодите! Вы думаете, я убил Пола Колдуэлла?» — спросил я, в открытую веселясь, когда его бредовое лопотанье завершилось безумным выводом.

Как ни парадоксально, отталкивающее общество детектива наградило меня единственной радостью: среди его сумасшедших россказней мое внимание привлек лишь рассказ о пропавшем мальчике. Феррелл поведал многое, и удивительно, однако же история чудесного мальчугана и священника, отца Раули, меня тронула. Я повторяю сейчас то, что слышал от Феррелла, но хочу тебя кое о чем спросить.

Я знаю, что ты меня любишь. Я знаю, что все недоразумения между нами рассеются. Но что, если я не тот, о ком ты мечтаешь? Вот мое признание: я не был рожден для этой роли. Я не должен был сражаться, чтобы победить. И я признаюсь: мне стыдно.

Ибо из того, что рассказал мне Феррелл (наверное, тебе он изложил ту же историю), следует, что этот мальчик выкарабкался из бедности и небрежения. Он был лишен любви, денег, даже доброты, поддержки. Он родился, ничего не имея, и из этого ничего сотворил себя. Помести Хьюго Марлоу, Ральфа Трилипуша и других богачей, получивших отменное образование и воспитание, на место юного Пола Колдуэлла — что бы они делали? Помести их в сиднейские трущобы, отбери у них все деньги. Сдери с них хорошие манеры. Откажи им во всем, кроме того, с чем они родились, — какими они станут? Боюсь, одной лишь внутренней силой, без подарков, преподнесенных им судьбой, они бы не справились. Такие люди (наподобие меня, как ни прискорбно это звучит) никогда не могут со всей определенностью сказать, что в них принадлежит им, а что привнесено извне. Они всю жизнь в затруднении, запутаны тем, что унаследовали. Получив что-то (степень, работу, жену), они не знают точно, их ли это достижение или же результат сложения отцовского примера, материнского совета, профессорского дорогостоящего обучения и прочих непереваренных ошметков других людей, которые богач именует своей личностью. А Пол Колдуэлл сам себя выучил, семьи у него не было, он использовал возможности настолько микроскопические, что их и возможностями назвать нельзя, никто их и разглядеть не мог. И чего он добился? Превратил их, как меня в том убедили, в возможности поистине великие. Его история сотворения себя достойна Атум-хаду.

«Что стало с Полом Колдуэллом?» — спрашивал Феррелл снова и снова. Я не знаю, но, если бы его не убили на войне, кем бы он мог стать? При благоприятных обстоятельствах он дорос бы до моего помощника. Позволил бы мир воссиять его самосотворенной славе? Восхитился бы ею? Или потребовал бы от него сокрыться, дабы не ослеплять нижестоящих и не помрачать их светом, коий сами они породить не могут?

Конечно же, он сделал бы все, чтобы прельстить красивую и искушенную женщину. Прельстилась бы ты им так же, как он прельстился бы тобой? Могла бы ты полюбить такого, как он, Маргарет? Или тебе тоже нужен кто-то вроде меня — безупречный, проверенный, с печатью совершенства? Я так жажду это знать.

Феррелл говорит мне, что мальчик открыл Египет в библиотеке. Неужели мы с ним чувствовали одинаково — мальчишки, влюбившиеся в эту страну? Я помню, с каким нетерпением ждал появления в Холле новых выпусков «Египтологических хроник», «Анналов современной египтологии» и «Археологии». Иногда возбуждение становилось непереносимым, и я воображал обложки, надеялся на цветные вкладки, водил пальцами по прозрачной бумаге, под коей таились фронтисписные гравюры.

Вдохновенному мыслителю по силам отогреть холодный рассказ Феррелла: в начале 1917 года Колдуэлл прибывает в Египет, землю, манившую его с восьмилетнего возраста. Он неутомимо стремится увидеть все и вся. Он выучивает арабский, навещает пирамиды, проникает всюду, куда удается достать пропуска. По прошествии времени, уже не робея, выскальзывает из лагеря всякий раз, когда не получает увольнительной, ведь Египет имеет над ним высшую власть, он реальнее любой видимости службы в колониальной армии и скромного участия в войне, не имеющей к нашему герою ни малейшего отношения. Представь себе, Маргарет, его интерес к Египту столь огромен, что о возможных наказаниях он и не думает. Он знает о расплате за частые самовольные отлучки, однако война с каждым днем становится все несущественней. Должно быть, в грязном окопе в Люксембурге он вел бы себя осторожнее (либо был бы мертв). Но здесь, в пустыне, где каждый взятый внаймы плевучий верблюд зовет сорваться во тьму, дотронуться до безносого красавца Сфинкса, посидеть в футе от великой пирамиды Хеопса и поразмыслить над тем, где в этой обширной пустыне тебя отыщет судьба, уже невозможно опасаться сержанта, что ленится ходить и думать (тот хоть и на посту, но сидит в караулке, ибо никак не может сложить в конусе света пасьянс).

И вот настает день (я в это время ранен и блуждаю по Турции), когда Пол Колдуэлл узнает, что приехавший в австралийский лагерь британский офицер в гражданской жизни — восходящее светило египтологии, и даже в военных условиях он, когда это возможно, ходит в экспедиции. Мне манеры Марлоу известны куда как хорошо. Не сомневаюсь, что Колдуэлл подступался к нему вновь и вновь, пытаясь привлечь его внимание. Ему это не удалось, и тогда, я так и вижу, он стал просто ходить за Марлоу (расквартированным в сорока милях), потому что восхищался его работой, и еще потому, что Марлоу знал все. Верно, в конце концов Колдуэлл завоевал внимание и доверие Марлоу, сейчас это не важно. Так и вижу: Марлоу берет Колдуэлла под свое крыло, и тот с трепетом внимает всем подробностям, рассказам о методах ученых и исследователей, о новостях египтологии; что может захватить его более, нежели новейшие представления об Атум-хаду?

Ну конечно. Разумеется, Марлоу обсуждал Атум-хаду с Колдуэллом. Марлоу хранил в палатке отрывок «С», дожидавшийся моего возвращения. Он поведал Колдуэллу все об Атум-хаду, и каждое слово этой истории наверняка прекрасной стрелой пронзало сердце бедного мальчика — он узнавал о цивилизации, в которой гений творил себя заново каждый день, пока не стал царем. Возможно, Пол читал в детстве Гарримана, и пламя Атум-хаду, в той версии — бледное, уже его опалило. И вот Марлоу познакомил их вновь.

Если бы он выжил на войне, ему позволили бы стать, наверное, библиотекарем, а то и учителем в провинциальной школе для мальчиков. Он был бы умен, как я, очарователен, как я, хорошо сложен, как я, но не было бы у него верительных грамот, богатства и прочего, и был бы он чудаком, цирковым уродцем, беднягой, который презабавнейшим образом знает много всякого о Египте, а зачем ему это — и сам сообразить не может. Будь я таким, будь он мною — ты бы меня полюбила? Нет, ты не смогла бы. Никто не вспомнит о Поле Колдуэлле — и поделом.