Книга Заговор против Америки - Филип Рот

— А не прилечь ли тебе? — спросил я, заранее страшась того, что она может и согласиться. — Тебе не хочется отдохнуть? Может быть, мне вызвать к тебе врача?

Она схватила меня за руку так крепко, что ее ногти впились мне в ладонь.

— Филип, мальчик мой, я знаю всю подноготную.

— А ты что, знаешь, что случилось с президентом Линдбергом? Ты говоришь именно об этом?

— Где твоя мать?

— В школе. На митинге.

— Ты ведь будешь носить мне хлеб и воду, мой мальчик?

— Конечно, буду. А куда?

— В подвал. Не пить же мне прямо из раковины. А выйду — и сразу же меня схватят.

— Выходить тебе не понадобится. — Я тут же подумал о бабушке Джоя и о том яростном безумии, которое владело ею. — Я буду тебе носить.

Но пообещав такое, убежать из дому я уже не мог.

— А у тебя случайно не найдется яблока?

Я полез в холодильник.

— Нет, яблок нет. Кончились. У матери не было времени на покупки. Но, тетя Эвелин, тут есть персик. Хочешь персик?

— Да. И еще один кусок хлеба. Отрежь мне кусок хлеба.

Ее голос то и дело менялся. Сейчас она говорила в таком тоне, словно мы с ней собрались на пикник и выбираем из холодильника все, что найдется, чтобы перекусить в Виквахик-парке, расположившись под каким-нибудь деревом на берегу озерца. В таком тоне, словно все приключившееся за последние сутки не имело для нас никакого значения — как, кстати, и обстояло дело для большинства американцев; на христианский взгляд, в стране произошли не слишком серьезные беспорядки — и никак не более того. Потому что христианских семей в Америке было тридцать миллионов, а еврейских — всего миллион, — и кому какое дело до страхов этого миллиона?

Я отрезал ей второй кусок хлеба, чтобы она взяла его с собой в подвал, и особенно густо намазал маслом. Если меня позднее спросят, куда подевался хлеб, я отвечу, что его сожрал Джой, — и хлеб, и персик, — сожрал, прежде чем умчался из дому поглазеть на лошадей.

Придя домой и узнав, что отец так и не позвонил, мать не смогла скрыть тревоги и страха. С потерянным видом посмотрела она на кухонные часы — и, не исключено, вспомнила, что надо было бы сделать в такой час в обычных условиях — лечь спать; вернее, начать укладывать детей; напомнить им, чтобы помылись и почистили зубы, — и всё, дневным заботам, ко всеобщему удовлетворению, конец. Именно так надлежало себя вести в девять вечера — так нас учили в той жизни, которая изо всех сил старалась прикидываться нормальной (и у нее замечательно получалось), — и вдруг все это обернулось притворством.

А дни за днями, проводимые в школе, — разве не обернулись притворством и они, разве не оказались обманом, предпринятым ради того, чтобы размягчить нас якобы реалистическими ожиданиями и заставить проникнуться ложным доверием к окружающему?

— Почему не будет уроков? — спросил я у матери, когда она сообщила мне, что назавтра я в школу не пойду.

— Потому что, — начала мать, стараясь выбрать какую-нибудь из бесцветных формулировок, при помощи которых можно, не напугав сына до смерти, поведать ему нечто более или менее соответствующее действительности, — ситуация усугубляется.

— Какая ситуация?

— Та, в которую мы попали.

— А почему? Что такое случилось?

— Ничего не случилось. Просто будет лучше, если дети завтра останутся дома. А где Джой? Где твой друг?

— Он поел хлеба, взял персик и убежал. Взял персик из холодильника и выбежал на улицу. Ему захотелось посмотреть на лошадей.

— А ты уверен, что никто не звонил? — уточнила она, слишком измотанная, чтобы сердиться на Джоя, который подвел ее в трудную минуту.

— Мама, объясни мне, почему завтра не будет уроков.

— Прямо сейчас объяснить?

— Да, прямо сейчас. Почему мне завтра нельзя пойти в школу?

— Ну ладно… потому что может начаться война с Канадой.

— С Канадой! А когда?

— Никто не знает. Но будет лучше, если все дети останутся дома, пока мы не поймем, что, собственно говоря, происходит.

— Но почему мы должны воевать с Канадой?

— Прошу тебя, Филип, на мою долю и так нынче выпало немало. Я уже сказала тебе все, что знаю. Ты настоял на объяснениях, и я объяснила. А теперь давай-ка, дружок, просто подождем. Нам придется подождать, пока мы не поймем, что происходит. — И тут, словно отсутствие известий о местопребывании, а может, и о судьбе мужа и старшего сына не вызывало у нее паники (заставив ее вообразить, будто мы с ней остались вдвоем, как миссис Вишнев и ее сын), во исполнение «девятичасового протокола» старых добрых времен, моя мать упрямо сказала.

— А теперь помойся и иди в кроватку.

«В кроватку» — как будто этот питомник тепла и уюта не превратился в гнездо невыразимого ужаса.

Война с Канадой тревожила меня этой ночью в меньшей степени, чем мысль о том, куда придется справлять нужду в подвале тете Эвелин. Насколько я мог понять, США наконец-то решились вступить в мировую войну, правда, не на стороне Англии и Британского Содружества Наций, что повсеместно ожидалось, пока президентом оставался Рузвельт, а на стороне Гитлера и его союзников — фашистской Италии и милитаристской Японии. Вдобавок прошло уже двое суток с тех пор, как последний раз дали о себе знать отец и Сэнди, и пора было уже проникнуться ужасной уверенностью в том, что их, подобно матери Селдона, убили разбушевавшиеся антисемиты; и, наконец, завтра в школе не будет уроков — и это наводило меня на мысль о том, что больше я туда вообще никогда не пойду, поскольку президент Уилер, скорее всего, распространит на нас те же законы, которые нацисты обратили против еврейских детей в Германии. Политическая катастрофа невероятных масштабов постепенно превращала открытое общество в полицейское государство, — но ребенок есть ребенок, — и, лежа в постели, я думал только о том, что, если тете Эвелин захочется по-большому, ей придется сделать это прямо на пол. Это вынужденное унижение перевешивало в моих глазах все остальное — перевешивало, олицетворяло и вместе с тем делало смехотворным. Самая ничтожная опасность изо всех, но она приобрела для меня столь всеобъемлющее значение, что около полуночи я протопал в ванную и на нижней полке стеллажа разыскал «утку», которую мы на всякий случай купили для Элвина в первые дни после его возвращения из Канады. И я с «уткой» в руках уже подходил к двери черного хода, когда меня, выйдя из комнаты в ночной рубашке, застукала мать — и, разумеется, ужаснулась столь убедительному доказательству того, что и я тоже сошел с ума.

Через несколько минут мать торжественно препроводила тетю Эвелин к нам в квартиру. Нет нужды описывать переполох, поднявшийся в связи с этим событием в семействе Кукузза, и предельно агрессивную позицию по отношению к моей насмерть перепуганной тетушке, тут же занятую в свою очередь смертельно перепугавшейся сумасшедшей старухой с первого этажа, — фарсовая изнанка горя знакома каждому. Меня отослали спать на родительскую постель, а мать с тетей расположились в моей комнате, где моей матери предстояло позаботиться о том, чтобы ее младшая сестра не выбралась из постели, в которой обычно спал Сэнди, и не отправилась тайком на кухню, — чтобы пустить газ и тем самым положить конец страданиям всей семьи.