Книга Американская пастораль - Филип Рот

Но несмотря на все свое великолепие, эта идея бессильна освободить его. Она тоже не вписывается в контекст, не вписывалась с самого начала. А плата оказалась чудовищной. Рост атлетический, возраст сорок шесть лет, оборот бизнеса миллионы долларов, а второй раз подряд он оказывается жертвой безжалостной, от горшка два вершка потаскушки. Она его враг, и она существует. Но откуда она взялась? Почему она пишет, звонит, наезжает на меня? Что общего у нее с моей бедной сломленной девочкой? Ничего!

После этого разговора он, как и в прошлый раз, весь в поту. Голова раскалывается от боли. Изнеможение так сильно, что, кажется, смерть вот-вот схватит за горло. И все-таки этот враг в юбке едва ли реальнее, чем какое-нибудь описанное в мифах чудовище. Она не тень врага и не фантом, но кто она? Чья-то посланница. Именно. Завлекает его, обвиняет, эксплуатирует, ускользает, сопротивляется, сбивает с толку, обстреливая шквалом диких и сумбурных оскорблений, опутывает сетями безумных словесных клише. И все время то появляется, то исчезает. Посланница. Но чья посланница? Откуда ее присылают?

Он ничего о ней не знает. Только то, что она совершеннейший образец твердолобости людей этого типа. И то, что в ее глазах он по-прежнему страшный злодей и ее ненависть к нему безгранична. И еще то, что ей двадцать семь. Уже не подросток, взрослая женщина, но женщина, патологически застрявшая на некой ступени развития. Действует, как механизм, составленный из частей человеческого тела. Как репродуктор. И этот репродуктор из плоти создан для постоянной трансляции оглушительных шумов, разрушающих все вокруг и сводящих с ума. Прошло пять лет, но изменился только угол подачи все тех же скрежещущих звуков. Искалеченность Мерри в ее джайнизме, искалеченность Риты в чем-то более страшном. Он знает о ней только то, что она жаждет действий и стремится к все большей непредсказуемости. Он знает, что имеет дело с несгибаемой разрушительницей, с огромной силой, заключенной в крошечном теле. Прошло пять лет. Рита вернулась. И что-то произойдет. Снова случится что-то немыслимое и невообразимое.

Ему уже не перешагнуть черту, перед которой он остановился сегодня вечером. Выйдя за порог каморки, где осталась обвязавшая себе лицо тряпицей Мерри, он осознал, что перестал быть человеком, способным снова и снова выдерживать удары, обрушиваемые судьбой.

Больше я ни о чем не прошу и ни к чему не стремлюсь. Ты добилась этого.

Кто-то приоткрыл дверь.

— С тобой все в порядке? — спросила Шейла Зальцман.

— Чего тебе?

Она вошла в комнату и закрыла за собой дверь.

— Ты плохо выглядел за обе дом. Сейчас еще хуже.

Над письменным столом Доун висела окантованная фотография Графа. По обе стороны пришпилены все призы-ленты, которыми он награжден на выставках. Именно это фото Доун использовала для ежегодной рекламы фермы, публикуемой в журнале «Скотоводство». Заголовок рекламного сообщения выбрала Мерри — один из трех, которые Доун представила на их рассмотрение, когда однажды они все вместе ужинали на кухне. Граф сотворит чудеса с вашим стадом. Если приобретать быка, то только Графа. Один Граф создаст целое стадо. Сначала Мерри предложила свой вариант: «Граф — истинный граф», но поскольку и Доун, и Швед выдвинули против него возражения, сказала, ладно, пусть тогда будет «Бычок, который создаст целое стадо», и этот слоган фигурировал в журнале все то время, пока Граф оставался племенной звездой Доун.

На самом письменном столе прежде стояла любительская фотография тринадцатилетней Мерри, позирующей рядом с их крупным призовым быком, обладателем Золотого сертификата, держа его за кожаный ремень, продетый в носовое кольцо. Ее, ученицу четвертого класса, выучили, как надо выгуливать, мыть и представлять бычков: сначала однолеток, а потом и подросточков — и Доун выучила ее обращаться с Графом: держать его за ремень так, чтобы голова была чуть приподнята, потихоньку тянуть вперед и слегка двигать рукой, чтобы во всей красе продемонстрировать бычка и все время быть с ним в контакте, давая ему возможность чувствовать ее лучше, чем если б ее придерживающая ремень рука свободно свисала сбоку. Граф был послушным и не норовистым, но Доун все-таки объяснила Мерри, что всегда нужно соблюдать осторожность. Он может вдруг взять и начать своевольничать, даже когда он с Мерри или Доун — двумя существами, к которым он привязан больше всего на свете. Именно эта фотография, которой он дорожил не меньше, чем снимком на первой странице «Денвиль-Рэндольф курьер», изображавшим Доун в блейзере, опирающейся на каминную полку, свидетельствовала о терпении, с которым Доун занималась с Мерри, и о том, как охотно Мерри усваивала уроки, данные матерью. Теперь этого фото больше не было, как не было и моментального снимка времен детства Доун, изображавшего прелестный деревянный мостик в Спринг-Лейке, перекинутый через озеро к церкви Святой Екатерины. Снимали весенним солнечным днем, по обе стороны моста цвели азалии, а на заднем плане виднелись купола церкви, в которой девочка Доун мечтала увидеть себя в белом платье невесты. Теперь на письменном столе Доун стоял только выполненный Оркаттом картонный макет.

— Это и есть новый дом? — спросила Шейла.

— Сука!

У нее даже не дрогнул ни один мускул. Не двигаясь и не произнося ни слова, она смотрела прямо ему в глаза. Если бы он сорвал со стены окантованную фотографию Графа и стукнул ее по темени, она все равно умудрилась бы сохранить отчужденную замкнутость. Пять лет назад они в течение четырех месяцев были любовниками. Разве можно надеяться, что она скажет правду, если даже тогда она утаила ее от него!

— Оставь меня в покое! — крикнул он.

Но когда она повернулась, собираясь исполнить эту клокочущую раздражением просьбу, он грубо схватил ее за руку и прижал к двери.

— Ты укрыла ее у себя. — Шепот, вырвавшийся из горла, был полон ярости. Он крепко стиснул ей череп. Не в первый раз его руки сжимали ей голову, но не так, нет, не так, как сейчас. — Ты укрыла ее!

— Да.

— И молчала!

Она ничего не ответила.

— Мне хочется тебя убить, — выдохнул он и сразу же отпустил ее.

— Ты виделся с ней. — Шейла стояла со сложенными на груди руками. Какое воплощенное спокойствие, хотя он только что грозил убить ее. Вечно этот нечеловеческий самоконтроль. Вечно продуманные сдержанные реакции.

— Ты всегда в курсе, — зло констатировал он.

— Я знаю, через что тебе пришлось пройти. Что можно для нее сделать?

— Ты хочешь что-то для нее сделать? Как могло получиться, что ты дала ей уйти? Она пришла к тебе. Она взорвала дом. Ты все это знала — почему ты не позвонила мне, не связалась со мной?

— Я не знала тогда, что случилось. Узнала только вечером. Когда она пришла, на ней лица не было. Несчастная, но непонятно почему. Я думала: что-то случилось дома.

— Но через несколько часов ты все узнала. Сколько она у тебя пробыла? Два дня? Три?

— Три. На третий ушла.