Книга Бремя страстей человеческих - Уильям Сомерсет Моэм

– А как насчет загробной жизни? – спросил Филип.

– Я, конечно, ничего про нее не знаю наверняка, – улыбнулась она, – но надеюсь на лучшее. Во всяком случае, там не придется платить за квартиру и писать бульварные романы.

Она обладала чисто женским умением тонко польстить. По ее словам, Филип совершил мужественный поступок, бросив Париж, когда убедился, что великий художник из него не получится. Сам он так и не мог решить до конца, был ли этот поступок продиктован мужеством или слабодушием, и ему было приятно сознавать, что она считала его героическим. Нора рискнула заговорить с ним и о том, что обходили молчанием все его друзья.

– Очень глупо с твоей стороны так переживать свою хромоту, – сказала она. Увидев, что он густо покраснел, она все-таки продолжала: – Знаешь, люди куда меньше это замечают, чем тебе кажется. Они обращают на это внимание только при первом знакомстве.

Он молчал.

– Ты на меня сердишься?

– Нет.

Она обняла его за шею.

– Пойми, я говорю об этом только потому, что люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты из-за этого себя мучил.

– Ты можешь говорить мне все, что тебе вздумается, – ответил он с улыбкой. – Эх, если бы я мог хоть как-нибудь показать, до чего я тебе благодарен!

Ей удалось прибрать его к рукам и в других отношениях. Она не давала ему ворчать и смеялась над ним, когда он сердился. Благодаря ей он стал куда приветливее.

– Ты умеешь заставить меня делать все, что ты хочешь, – сказал он ей как-то раз.

– А тебе это неприятно?

– Ничуть, я и хочу делать то, что тебе нравится.

У него хватало здравого смысла, чтобы понимать, как ему повезло. Он считал, что она дает ему все, что может дать жена, и в то же время не лишает его свободы; она была самым очаровательным другом, какого можно пожелать, и понимала его лучше любого мужчины. Их любовные отношения были крепким звеном в их дружбе, не больше. Они ее дополняли, но отнюдь не были самым для них главным. И потому, что желание Филипа было удовлетворено, он сделался уравновешеннее, уступчивее. Он чувствовал себя в ладу с самим собой. Иногда он вспоминал ту пору, когда был одержим безобразной, унизительной страстью, и сердце его наполнялось ненавистью к Милдред и отвращением к себе.

Приближались экзамены – они волновали Нору не меньше, чем его самого. Он был польщен и растроган ее вниманием. Она взяла с него слово, что он сразу же явится к ней и сообщит результаты. На этот раз он благополучно сдал все три экзамена, и, когда пришел ей об этом сказать, она вдруг расплакалась.

– Ах, как я рада, я так беспокоилась!

– Дурочка, – рассмеялся он, но и его самого душили слезы. Таким отношением дорожил бы кто угодно.

– Ну, а что ты станешь делать теперь? – спросила она.

– Теперь я с чистой совестью могу отдохнуть. Я свободен до начала зимней сессии в октябре.

– Наверное, поедешь к дяде в Блэкстебл?

– И не подумаю. Останусь в Лондоне и буду тебя развлекать.

– Я бы предпочла, чтобы ты уехал.

– Почему? Я тебе надоел?

Она рассмеялась и положила руки ему на плечи.

– Потому, что тебе много пришлось поработать. Посмотри на себя – ты совсем извелся. Тебе нужны свежий воздух и покой. Пожалуйста, поезжай.

Он помедлил, глядя на нее с нежностью.

– Знаешь, я не поверил бы, что это искренне, если бы это была не ты. Ты думаешь только обо мне. Не пойму, что ты во мне нашла.

– Ты, видно, решил дать мне хорошую рекомендацию и деньги за месяц вперед, – весело рассмеялась она.

– Я напишу в рекомендации, что ты внимательна, добра, нетребовательна, никогда не волнуешься из-за пустяков, ненавязчива и тебе легко угодить.

– Все это чепуха, – сказала она, – но я тебе открою тайну: я одна из тех редких женщин, для кого жизненный опыт не проходит даром.

67

Филип с нетерпением ожидал возвращения в Лондон. За два месяца, которые он провел в Блэкстебле, он часто получал письма от Норы. Это были длинные послания, написанные размашистым, крупным почерком, в которых она с юмором описывала маленькие события повседневной жизни: семейные неприятности домохозяйки, дававшие ей богатую пищу для насмешек; комические происшествия на репетициях – она была статисткой в одном из популярных спектаклей сезона; наконец, забавные приключения с издателями ее романов. Филип много читал, купался, играл в теннис, катался на парусной лодке. В начале октября он вернулся в Лондон и стал готовиться к очередным экзаменам. Ему хотелось поскорее их сдать, – ими кончалась самая скучная часть учебной программы, и студент переходил на практику в больницу, имел дело уже не только с учебниками, но и с живыми людьми. С Норой Филип встречался ежедневно.

Лоусон провел лето в Пуле – он привез целую папку эскизов пристани и пляжа. Он получил несколько заказов на портреты и собирался пожить в Лондоне, пока его не выгонит из города плохое освещение. Хейуорд тоже был в Лондоне: он рассчитывал провести зиму за границей, но из лени с недели на неделю откладывал отъезд.

За последние годы Хейуорд оброс жирком – прошло пять лет с тех пор, как Филип познакомился с ним в Гейдельберге, – и преждевременно облысел. Он это очень переживал и отрастил длинные волосы, чтобы прикрывать просвет на макушке. Единственное его утешение было в том, что лоб у него теперь стал, как у мыслителя. Голубые глаза выцвели, веки стали дряблыми, а рот, потеряв сочность, – бледным и слабовольным. Он все еще, хоть и с меньшей уверенностью, разглагольствовал о том, что собирается совершить в туманном будущем, но понимал, что друзья уже в него не верят. Выпив две-три рюмки виски, он впадал в меланхолию.

– Я неудачник, – бормотал он, – и не гожусь для жестокой борьбы за существование. Все, что я могу сделать, – это отойти в сторону и предоставить грубой толпе топтать друг друга из-за благ мирских.

Он давал понять, что быть неудачником – куда более возвышенная и благородная позиция, чем преуспевать. Он намекал, что его отчужденность от жизни вызвана отвращением ко всему пошлому и низменному. Особенно красиво говорил он о Платоне.

– А я думал, что ты уже перерос увлечение Платоном, – нетерпеливо сказал ему как-то Филип.

– Почему? – спросил Хейуорд, подняв кверху брови.

Он не склонен был об этом рассуждать. Хейуорд обнаружил, что куда выгоднее порой гордо промолчать.

– Не вижу смысла в том, чтобы снова и снова перечитывать одно и то же,

– говорил Филип. – Это только один из видов безделья, и притом утомительный.

– Неужели ты так убежден в своей гениальности, что при первом же чтении постигаешь глубочайшие мысли философа?

– А я и не желаю их постигать, я не критик. Я интересуюсь философом не ради него, а ради себя.