Книга Л. И. Брежнев: Материалы к биографии - Романов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Чем запомнилось исключение из Союза писателей?
— Сначала пришлось выдержать долгую серию формальных проработок. Этим занимались не только секретари СП, все вместе и по отдельности, но и работники ЦК, горкома партии (хотя я и беспартийный), Министерства культуры, киностудии «Мосфильм»… В глазах властей я уже был отпетым антисоветчиком, поэтому, когда в 1975 году по Би-би-си была передана радиокомпозиция по «Чонкину», меня вызвали на Лубянку. Один допрос, другой… Угрозы. И до самого 1980 года попытки выгнать из страны всякими способами, часто далекими от цивилизованных.
После высылки в Горький академика Сахарова я снова сел за открытое письмо, теперь уже в «Известия». Оно было исполнено в жанре благодарственных посланий, которые присылают награжденные от имени народа юбиляры. Вот этот текст:
«Позвольте мне через вашу газету выразить мое глубокое отвращение ко всем учреждениям и трудовым коллективам, а также отдельным товарищам, включая передовиков производства, художников слова, мастеров сцены, Героев Социалистического Труда, академиков, лауреатов и депутатов, которые уже приняли или примут участие в травле лучшего человека нашей страны Андрея Дмитриевича Сахарова».
Спустя какое-то время — в день «выборов» в Верховный Совет РСФСР, на которые я, как всегда, не пошел, — раздался звонок в дверь. На пороге стояли два молодых человека. «Мы агитаторы. Почему вы не идете голосовать?» «Не имею желания», — ответил я и собрался закрыть дверь. Тогда один из них говорит: «Вообще-то мы не совсем агитаторы. Я работник райкома КПСС Богданов, у меня к вам поручение». В квартире он торжественно заявил: «Я уполномочен сообщить вам, что терпение Советской власти и народа кончилось. Если вы не примете каких-то кардинальных решений, ваша жизнь станет невыносимой». Жизнь моя и без того уже была невыносимой. Поэтому я ответил, что, если речь идет о моем отъезде, — я готов. Но я не собираюсь обивать пороги разных учреждений, быть просителем. Раз уж вы уполномочены сообщить, то намекните мне, когда и как я могу ехать без лишних хлопот и унижений. На том и расстались. И действительно, уезжал я сравнительно благополучно.
— Помню очень горький афоризм польского сатирика Станислава Ежи Леца: «Любовь к родине не знает границ». Думали ли вы о том, что следующим шагом будет лишение вас советского гражданства?
— Я предполагал, что так будет. Но когда это все-таки произошло, мне стало очень обидно. Я написал очередное открытое письмо — на имя Генерального секретаря.
«Господин Брежнев!
Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж Советского государства. У Советского государства, благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу, никакого престижа нет. Поэтому по справедливости Вам следовало бы лишить гражданства себя самого. Я Вашего Указа не признаю и считаю его не более чем филькиной грамотой. Юридически он противозаконен, а фактически я как был русским писателем, гражданином, так и останусь им до самой смерти, даже после нее. Будучи умеренным оптимистом, я не сомневаюсь, что после недолгого времени все Ваши Указы, лишающие нашу бедную родину ее культурного достояния, будут отменены. Моего оптимизма, однако, недостаточно для веры в столь же скорую ликвидацию бумажного дефицита, и моим читателям придется сдавать в макулатуру по 20 килограммов Ваших сочинений, чтобы получить талон на одну книжку о солдате Чонкине.
17 июля 1981 г. Мюнхен».
Родина. 1989. № 10. С. 31–32
Терентий Мальцев
На земле — хозяйствовать
Письмо в ЦК КПСС
Мне кажется, что сегодняшнее состояние сельских земледельцев-колхозников в какой-то мере имеет сходство с состоянием среднего крестьянства перед X съездом партии, когда крестьянство начинало терять интерес к его природному делу, к природному источнику своей жизни — земле…
Правда, время сейчас другое, прежнего мужика с его традициями и прежней любовью к земле теперь уже и в помине нет. Потомки его не имеют того, что он имел, остались от этого лишь воспоминания. Но есть еще и теперь труженики, которые любят и землю, и труд на ней, любят и поля, и деревню, но таких, к сожалению, год от года становится все меньше и меньше. Но ведь обстановка если ее в какой-то мере изменить, то она постепенно может изменить и людей, их психологию и их отношение к земле, к хозяйству. На что сейчас стало особенно тяжело смотреть? Почему-то у людей ко всему какое-то безразличие, равнодушие, почему-то ничто общественное многим людям стало недорого, стало казаться каким-то чужим. Заработал себе месячную плату, получил денежки, это его, а больше он ни о чем не думает. Это еще в лучшем случае. В худшем — пьет.
Безусловно, такое появилось не сразу. Все это шло постепенно. Колхозники не всегда к своему хозяйству были так безразличны, не всегда они пили так, как пьют сейчас. А что значит земледельцу быть безразличным к своему родному труду и к его результату?!
Люди, работающие на земле, перестали чувствовать себя ее хозяевами, хотя земля и передана им государством по акту на вечное пользование. Акты эти, к сожалению, давно уже забыты, и их надо снова вытащить и сказать людям: земля, на которой вы трудитесь, ваша и ваша по-настоящему, будьте на ней полными хозяевами. Государство будет брать с вас лишь за землю налог, налог посильный, и все излишки результата вашего труда останутся в полном вашем распоряжении, вы их можете сбывать по вашему усмотрению. Можете продавать государству, на рынке. Государство же за проданные ему излишки может встречно отоваривать какими-то дефицитными, нужными для хозяйства товарами или брать их по повышенным ценам. А на земле хозяйствуйте так, как вам будет лучше, но не забывая и интересы государства, страны.
А то ведь что получается. Колхоз по форме считается хозяином земли. Сам по существу на ней не хозяйничает, а лишь выполняет планы, задания разного рода. Да, глядишь, еще навяжут «самообязательства». О чем это говорит? О потере доверия к хозяйствам.
Помню, еще в январе 1965 года я был с таким предложением у тов. Брежнева Л. И. Тогда я предлагал ему это в порядке опыта, в разрезе нескольких районов. А вместо разного рода планирования и задания ввести в одном случае налог натуральный, в другом — денежный, что будет лучше. Он мне тогда сказал: «Тов. Мальцев, мне это нравится, а почему не в разрезе области? Мы можем это сделать в разрезе области». Ну, я ему ответил, что не имел на это смелости вовлекать в такой
