Книга Революция. От битвы на реке Бойн до Ватерлоо - Питер Акройд

Король Людовик XVI чувствовал неизбежность перемен и в попытке успокоить своих подданных надел трехцветную кокарду и обратился с просьбой помочь в формировании нового правительства. Тем не менее ходили слухи, что его торжественные заверения были не вполне искренними; подозревали, что все это время он планировал свергнуть новый порядок и новые «свободы». «Свобода» была ключевым словом; им можно было прикрываться, оправдывая жестокости и убийства. Это слово родилось в огне. Тем не менее у него было и более благородное призвание. Вновь собранное в августе Национальное собрание приняло «Декларацию прав человека и гражданина» (фр. Déclaration des Droits de l’Homme et du Citoyen). В первых трех положениях документа говорилось, что люди «рождены свободными и равными в своих правах и остаются таковыми» и что эти права включают в себя «свободу, собственность, безопасность и сопротивление угнетению»; третья статья подтверждала, что «источник суверенитета зиждется исключительно в нации. Никакое учреждение, ни один индивид не может обладать властью, которая не исходит явно из этого источника».

5 октября в Париже собралась многотысячная вооруженная толпа и с криками «На Версаль!» отправилась во дворец. К ним присоединились отряды добровольцев, и вместе они вошли в Версаль[214]. В итоге Людовика и королевскую семью с триумфом перевезли в Париж. Головы многочисленных сторонников короля, вздетые на пики, украшали дорогу в город, где короля еще раз заставили принять новую конституцию. Исторические связи были разрушены, а традиции попраны; обычаи и сложившийся за долгое время уклад потеряли всякое значение. В основе новой идеологии лежали рациональные принципы, воплощение воли «народа» и пылкая преданность отечеству. Духовенство было отстранено от дел, а дворянство оказалось в безвыходном положении; любой аристократ, который хотел выжить, становился предводителем горожан или отрядов народного ополчения. Зарождался новый порядок, во главе которого стояла приверженность идеалам, пусть и весьма туманным; видение реальности было куда важнее, чем сама реальность, а избитые лозунги о свободе и равенстве звучали из уст самых безжалостных и непреклонных людей во власти. Теперь значение имела лишь субъективно воспринимаемая воля народа.

Новости о событиях во Франции потрясли англичан, не ожидавших крушения монархии и разгула мятежей. Некоторые восприняли известия о Французской революции с подозрительностью и тревогой, однако многие с нескрываемой радостью приветствовали поражение деспотизма и восстановление свобод. Многие усматривали сходство со «Славной революцией» 1688 года, когда был свергнут король Яков II из династии Стюартов. Вдобавок многие надеялись, что Франция будет слишком занята внутренними проблемами, а значит, не будет представлять угрозу английским интересам и торговле.

Уильям Питт сохранял осторожность и придерживался политики нейтралитета; он хотел сохранить мир любой ценой, ибо только так можно было обеспечить процветание страны и сократить государственные расходы. Епископ Бейлби Портеус в июле 1789 года писал в дневнике: «Сегодня в Фулхэме мы ужинали с мистером Питтом. Он только что узнал о Французской революции и говорил о ней как о чрезвычайно благоприятном событии для нас, означающем продолжительный мир с Францией. Это исключительно приятный день». Сам Питт отмечал: «Наши соседи во Франции, кажется, дошли до предела», теперь «эта страна заслуживает сочувствия даже от соперника». Отношение к волнениям по ту сторону Ла-Манша было не лишено известной степени самодовольства.

Чарльз Джеймс Фокс, вечный борец за свободу личности, а в то время еще и носитель идей вигов, отнесся к революции совершенно иначе. Однажды он воскликнул: «Сколь же велико это событие, куда масштабнее, чем все то, что когда-либо происходило в мире, и значительно лучше!» Он вновь выразил свой восторг в палате общин, заявив, что новая конституция Франции – «самая выдающаяся и славная доктрина свободы». От недавно освобожденной страны не стоило ждать подвоха; все, что ей было под силу, – и дальше нести свободу по всему миру. Энтузиазм Фокса разделяли диссентеры и нонконформисты Англии, верившие, что король, придворные и духовенство Франции немногим лучше исчадий ада.

В ежегодном политическом альманахе New Annual Register за 1789 год журналист Уильям Годвин писал: «С этой поры нам следует начать отсчет долгой череды лет, в течение которых Франция и все человечество наконец овладеют своими свободами». Уильям Блейк завершил цикл под названием «Бракосочетание Рая и Ада» (The Marriage of Heaven and Hell; 1790–1793) стихотворением «Песнь свободы» (A Song of Liberty):

Взгляни, взгляни скорей в небо! О Лондонец, еще болееукрепись в Своем хладнокровии!..Разгоняя исписанные проклятиями тучи, дробя в прахкаменные законы,выпуская лошадей Вечности из подземелий ночи и возглашая:Империи больше не существует! А теперь придет конец льву и волку![215]

Вспоминая о тех днях, лорд Кокберн писал: «Не только отдельные вещи и явления, а все, абсолютно все было насквозь пропитано духом этого события». Ожидалось, что последствия революции в самой Англии обязательно будут масштабными и положительными. Даже самым дальновидным современникам было невдомек, что из-за революции страна окажется втянутой в войну, которая продлится не одно десятилетие и коренным образом изменит внутреннюю политику государства. В самой Франции на смену монархии пришла представительная демократия, на смену самовольной диктатуре во имя народа – базовые принципы военного государства.

Впрочем, эйфория длилась еще пару месяцев. 9 ноября 1789 года несколько политиков, создав так называемое Революционное общество (The Revolution Society), собрались в лондонской таверне, где составили поздравительное послание в адрес Национального собрания в Париже. Они выразили надежду, что недавние события «послужат вдохновением для других стран, жаждущих отстоять незыблемые права человечества и провести всеобщие преобразования в правительствах Европы». Разумеется, было немало тех, кто не разделял революционный настрой и считал подобные разговоры вредными разглагольствованиями о реформах ради реформ; скептики полагали, что древняя, пусть и неписаная конституция Англии – это надежная защита от надвигающейся тьмы.

Такого мнения придерживался и Эдмунд Берк, парламентарий от партии вигов, которого все больше и больше тревожил революционный настрой Фокса и Шеридана, пытавшихся перещеголять друг друга в горячих рассуждениях о новом миропорядке во Франции. Поначалу Берк пребывал в нерешительности. В письме от 9 августа 1789 года он писал, как «Англия в изумлении взирает на борьбу Франции за свободу, не понимая, осуждать ее или рукоплескать ей!». Однако уже в феврале 1790 года в палате общин он выступил с критикой «духа новаторства», считая его одним из тех явлений, которые «намеренно способны перевернуть государство с ног на голову, однако при этом совершенно не способны изменить жизнь к лучшему». В том же году он написал трактат «Размышления о революции во Франции» (Reflections on the Revolution in France), который с радостью встретили те, кто страшился случившегося и опасался возможных последствий.