Книга Век Константина Великого - Якоб Буркхардт

Читатель, не желающий принять наше объяснение, может предположить, что в случае с возвышением Максимиана Диоклетиан не мог отказаться от сотрудничества с человеком с его талантом к военному делу, а сына Максимиана Максенция обошел вниманием потому, что Галерий долго враждовал с ним. Однако согласуется ли подобный способ действий с характером Диоклетиана и его бесспорными качествами властителя – вопрос спорный. Есть некая глубинная значимость в его постановлениях, особенно в ограничении императорской власти определенным сроком. Если другие рассматривали эту власть как источник удовольствий, то Диоклетиана в этом обвинить было нельзя; он видел в ней долг и огромную ответственность, от которой следует держать в отдалении детей и стариков – для их же собственного блага и для блага империи. В то же время бралось в расчет разумное честолюбие цезарей – теперь они могли высчитать день и час, в который (если ничего не случится в промежутке) они получат трон. С чувством человека, который знает время своей смерти, через каждые пять лет император справлял сперва квинквенналии, затем деценналии, затем квиндеценналии; неумолимо приближались виценналии, когда он должен был сбросить пурпур. Такова была воля «всемогущих богинь судьбы», которых славили монеты, выпущенные в год отречения. Что его преемников уже ничто не связывает, Диоклетиан прекрасно понимал; но, по-видимому, он хотел подать пример. Более того, только установленный законом двадцатилетний срок мог гарантировать, что сыновья императоров останутся в стороне, что было бы невозможно при неограниченном сроке правления. Остается вопросом, было ли благоразумно умножать таким образом враждебные, разрушительные элементы в стране, где из-за строго фиксированного срока правления восстание вполне могло оказаться успешным; но были и средства противостоять мятежу. Во время болезни, предшествующей отречению Диоклетиана, в течение полутора месяцев люди не знали, останется ли он вообще жив; тем не менее ни один меч не поднялся против него в государстве, где царил порядок.

Интересно заметить, что те же проблемы и те же процессы имели место в государстве Сасанидов, недружелюбного соседа империи на востоке. О Бахраме III, находившемся у власти в течение всего нескольких месяцев 293 г., авторитетные источники в первую очередь сообщают, что у владыки Персии наследником, которого он сам избирал, был сын или брат, временно исполнявший должность начальника области и носивший титул шаха; сам Бахрам, пока был жив его отец Бахрам II, именовался просто шахом Сегана или Систана. После его короткого царствования, по-видимому изобиловавшего жестокими возмущениями, на трон вступил его младший брат Нарси, который затем провозгласил своим наследником сына Хормуза и в 301 г. удалился на покой, в тишину частной жизни, «под тень благости Бога». Согласно Миркхонду, на этот шаг его подвигли мысли о смерти, «чья пора записана в вечном законе и которой нельзя избегнуть». Возможно, маги предсказали точный час его смерти и этим лишили его радости жизни. Но существует также предположение, что Нарси хотел избежать превратностей царской судьбы, о которых он получил богатое представление, ведя войны с римлянами. «Путь долог, – говорил он, – часто человек должен подниматься, и часто – спускаться вновь». Нет ничего невозможного в том, чтобы пример Нарси оказал свое влияние на Диоклетиана.

Торжественной пышности и всему, что сопутствовало религиозности, наполнявшей жизнь Диоклетиана, сродни внезапное поразительное усложнение дворцового церемониала. Старший Аврелий Виктор предпочел объяснить это развитие тем, что для выскочки Диоклетиана естественна была жажда внешнего блеска. Но в таком случае странно, что никто из великих солдатских императоров III столетия, при том, что практически все они взошли на трон, будучи незнатного рода, не стал здесь его предшественником. К примеру, мы видим, как могущественный Аврелиан запросто общается со всеми своими старыми друзьями и удовлетворяет их нужды, так что они выходят из нищеты. Шелковые одежды казались ему слишком дороги, и он хотел прекратить использование золота для украшения зданий и тканей. Он легко мог позволить приобретать дорогостоящие и недолговечные безделушки другим, но не себе. Своих слуг он одевал не более пышно, чем одевался сам, прежде чем стал императором. Аврелиан неуютно себя чувствовал в роскошном дворце на Палатинском холме, чьи стены из цветного мрамора были запятнаны кровью многих властителей; подобно своему предшественнику, Веспасиану, он предпочитал сады Саллюстия, и ежедневно можно было видеть, как среди их просторов он тренируется сам и испытывает возможности своих лошадей. Теперь все изменилось. У Диоклетиана оставались давние друзья, но доверие было утрачено, возможно, с обеих сторон; он имел причины опасаться, что близость с третьими лицами нарушит искусственно созданную гармонию между людьми, равными ему по положению. Вместо обычного пурпура, которым удовлетворялись почти все его предшественники, исключая безумных императоров, Диоклетиан после 293 г. носил шелковые, шитые золотом одеяния, и даже обувь его декорировалась драгоценными камнями и жемчугом; голову же его украшала диадема, белая полоска, усаженная жемчужинами. Естественно, было и парадное облачение, которое он надевал лишь в торжественных случаях. Во время стремительных маршей и походов он и Максимиан придерживались совершенно другого стиля, так же, как и цезари, перенимавшие все на лету; в особенности простоте был предан Констанций. Но в Никомедии Диоклетиан требовал пышности. Доступ к его священной особе с каждым днем оказывался все труднее из-за усложнения церемониала. В передних дворах и коридорах дворца стояли военные чины, придворные и гвардейцы; во внутренних покоях властвовали могучие скопцы. Если чье-либо дело или звание открывали доступ к императору, посетитель должен был, следуя восточному обычаю, пасть ниц при приветствии. Даже о церемонии при встрече Диоклетиана с Максимианом в Милане (291 г.) панегирист Мамертин говорит: «Преклонение лелеемо в потайных комнатах святилища, и сила его удивит и восхитит лишь тех, кому титул и звание даруют доступ к вашей особе».

Изменения не ограничились безгласными проявлениями; прозвучала и настоящая критика. Император более не именовал себя титулами республиканского Рима, потерявшими всякое содержание, то есть консулом, трибуном и так далее; теперь он называл себя Dominus (Господин). Римлянин никак не мог примириться со словом Rex[4] из-за связанных с ним неприятных ассоциаций. Греки всегда использовали царский титул, говоря о Спарте и соседних полуцивилизованных странах, и сами в течение столетий называли так преемников Александра; с самого начала они звали римских императоров царями, поскольку им незачем было пытаться сохранять видимость республиканского правления. Но теперь царского титула оказалось недостаточно, и, чтобы выразить отношения между абсолютным властителем и подданными, был введен другой. Теперь уже подлинное обожествление стало вопросом времени. Сенат пользовался правом канонизации умерших императоров, при том, что та же честь оказывалась живым правителям, – перед их статуями приносились жертвы и давались клятвы, в связи с чем употреблялось двусмысленное и потому непереводимое выражение numen imperatoris[5]. Максимиан и в самом деле велел изобразить себя на монетах в львиной шкуре своего божественного покровителя – слабость, которую он разделял с Коммодом и другими своими высокопоставленными предшественниками.