Книга Смерть знает, где тебя искать - Андрей Воронин

– Хочет-то он хочет, – сказала Наталья Вырезубова, – да кто ж ему даст. Гони его с кухни, Гришенька, гони.

Григорий поднялся, взял кота на руки, подошел к двери, приоткрыл. Животное он прижимал к животу. А затем небрежно швырнул кота на улицу. Тот тяжело, мягко и почти бесшумно плюхнулся на крыльцо.

– Пошел отсюда, ненасытный! – сказал Григорий и осклабился.

Луна осветила его лицо, мертвенно бледное, глаза были широко открыты, и взгляд стал стеклянный, непроницаемый, как у зомби. Взгляд был опрокинут, погружен вовнутрь, в черную дремучую душу.

– Я покурю, – сказал Григорий.

– Покури, – ответила женщина, обваливая кусочки печени в муке, – а я сейчас переверну, – и она принялась деревянной лопаткой переворачивать содержимое большой сковородки.

Затем прикрыла ее стеклянной крышкой, которая мгновенно затуманилась, и присела на табуретку возле плиты. Она смотрела на маленький голубоватый огонек, прислушиваясь к шипению масла.

Илья сидел, прижавшись затылком к лакированной вагонке, которой была обшита дверь кухонной стены, положив руки на стол. Его пальцы немного подрагивали. Острый кадык на небритой шее время от времени судорожно дергался. Илья сглатывал слюну, и тогда кадык напоминал мышь в холщовом грязном мешке, которая никак не может выбраться наружу.

Григорий меланхолично курил. Пепел собирался в серебристый столбик, а затем под собственной тяжестью осыпался на крашенные суриком доски. Григорий смотрел на огромный диск луны, медленно сползающий к темному лесу, смотрел, как волк.

– Почему-то всегда в полнолуние мне немного не по себе и хочется.., хочется.., крови, – словно стихи или молитву произнес он.

– И мне тоже, – выдохнул Илья.

Мать перевела взгляд с Григория на Илью.

– Детки, скоро все будет готово, и мы отпразднуем полнолуние вкусным ужином.

– Скорее, мама!

– Спешка в еде на пользу не идет, – нравоучительно произнесла женщина и тыльной стороной ладони вытерла немного вспотевший, высокий лоб.

Лицо Натальи Евдокимовны было вполне благородное и чем-то отдаленно напоминало римские мраморные скульптуры. Губы тонкие, нитеобразные, зубы белые, широкие, удивительно ровные. Она за свои пятьдесят шесть лет еще ни разу не обращалась к дантисту. Зубы являлись ее гордостью, и она любила подшучивать над братьями, произнося одну и ту же фразу, застрявшую в памяти когда-то давным-давно, когда она была худенькой девчонкой, жившей в ста километрах от Томска в глухом таежном поселке:

– Ну как это зуб может болеть? Зуб – это же кость, а кость болеть не может.

А вот сыновьям с зубами не повезло. Наверное, в их крови проявились отцовские гены, и братья мучились от зубной боли очень часто. Что только они ни делали, как тщательно ни чистили их дважды: утром и вечером, – зубы болели, разрушаемые кариесом.

– Гриша, сынок, – сказала женщина, поглядывая на сковородку, – сходи принеси цветов, десять желтых роз. Надо украсить стол, все-таки не каждый день такой праздник случается, такой ужин готовится!

– Да-да, мама, сейчас, – как послушный ребенок, произнес широкоплечий Григорий, гася сигарету в пепельнице, стоящей на крыльце. – А ты набери воды в вазу, – обратился он к брату, – а то сидишь, кайф ловишь.

– Будет сделано, – сказал Илья, выбираясь из-за стола.

Он направился в одну из комнат, Григорий же пошел к оранжерее, взял ножницы, зажег в розарии свет и принялся выбирать едва распустившиеся розы. Он принюхивался к ним, осматривал со всех сторон, прежде чем срезать, а затем аккуратно и бережно, одним щелчком срезал прекрасный цветок на длинном колючем стебле. Он обрывал ненужные листочки, собирая стебли с твердыми, упругими, едва-едва раскрывающимися бутонами в большой букет. Делал он все это умело, с безграничной любовью.

Две страсти связали родственников: цветы и кровь, прекрасные розы и теплая человеческая кровь. И двум этим страстям все трое служили беззаветно, как монахи-отшельники служат Богу, как фанатично преданный воин служит присяге.

Огромный букет пьяно пахнущих роз был установлен в центре стола. Наталья Евдокимовна посмотрела на сыновей и принялась раскладывать ужин по тарелкам. Жареная печень дымилась, источая приторно-сладкий аромат, который тут же смешивался с запахом цветов.

– Ну, мама, давай, давай, – бормотал Григорий, давясь слюной.

Мать уселась во главе стола. Перед каждым из троих стояла большая тарелка с дымящимся яством. Водка была разлита в высокие рюмки на тонких граненых ножках. Мать первой прикоснулась к рюмке, подняла, посмотрела на детей. Со стороны происходящее выглядело, празднично, торжественно, словно семья празднует какую-то важную дату, известную троим сидящим за столом, а все остальные смертные остаются непосвященными в великую тайну.

Женщина пригубила водку и жадно, не вилкой, а ложкой, принялась есть. Братья Вырезубовы тоже, словно сорвавшиеся с цепи, набросились на еду. Минут семь слышалось хищное чавканье. И если бы можно было отрешиться от интерьера, погасить свет и ничего не видеть, то вполне могло бы показаться, что едят не люди, а жуткие твари, ненасытные монстры, наконец дорвавшиеся до мяса. Все трое урчали, тяжело вздыхали, сопели, вожделенно причмокивали, облизывали перепачканные жареной человеческой печенью губы, самозабвенно охали, вздыхали, постанывали.

Григорий кусочком хлеба вытер тарелку и посмотрел на мать.

– Что, добавки? – благодушно и нежно спросила женщина, глядя на любимого сына.

– Да, еще немного.

– И мне, – тут же выкрикнул Илья, подвигая тарелку к матери.

Женщина выполнила просьбу детей. Теперь уже братья ели неспешно – так, как едят гурманы в дорогом ресторане, так, словно бы они пробовали некое экзотическое блюдо, о котором раньше лишь слышали, но никогда не доводилось есть. И вот сейчас этот торжественный момент наступил. Братья ели не спеша, пользуясь ножом и вилкой. Водку больше не пили.

Наконец Илья отодвинул тарелку, промокнул салфеткой губы и потянулся к пачке сигарет.

– Не надо, здесь не кури, – строго предупредила Наталья Евдокимовна.

– Хорошо, мама, я выйду на крыльцо.

– Кстати, Григорий, – так же строго, с нравоучительными нотками в голосе произнесла женщина, – там все в порядке? Мясо в холодильнике?

– Да, мама.

– Кровь смыли?

– Все сделали, как всегда, чистота идеальная, о мухах не может быть и речи.

– Ну тогда молодцы. Пойду спать. Я за сегодняшний день устала. Кстати, как его авали?

– Кого? – стоя в двери, осведомился Илья.

– Этого, нашего… – мать взглядом указала на сковороду.

– Тушканом мы его назвали, – расхохотался Илья. Засмеялся и Григорий.