Книга Долгий путь к чаепитию - Энтони Берджесс

Февраль на день растет.

– О том и речь, – сказал мистер Гладстон с триумфом. – А при двадцати пяти часах в сутках – а это именно то, чего я собираюсь добиться и непременно добьюсь в следующем парламенте, – получилось бы – посчитай ты, мальчик.

– Двадцать фунтов в час, – немедленно ответил Эдгар.

– Неплохие деньги, – заговорил человечек в костюме клоуна по имени Арт Стэнли. – Это больше, чем получаем мы. – Он строго обратил раскрашенное лицо к окну, и Эдгар стал смотреть вместе с ним. За окном виднелись горы и большое красивое сверкающее на солнце озеро, на берегу которого танцевали какие-то люди.

– А, вот и они, – сказал Арт Стэнли. – Нам лучше выйти к ним.

Остальные завздыхали и закивали. Мистер Гладстон сказал водителю:

– Нам нужно будет выйти, Мэтью, и показать им, где раки зимуют.

Водитель, человечек с ручкой и карандашами за обоими ушами, грустно кивнул и остановил фургон на обочине. Эдгар спросил:

– Кому? За что?

– Поэтам, – сказал мистер Маколей, выдувая из трубки горящие бумажки. – Никогда их не выносил. Учти: подползать к ним нужно медленно.

Эдгар вздохнул и больше вопросов не задавал. Он просто выбрался из фургона вслед за остальными человечками, которые, громко шикая друг на друга, тихо поползли в высокой траве. Томми Карлейль начал чихать.

– Шшшшш. ШШШШШШШШШШ!

– Я не нагошно, честное слово! Это все сенная лихогадка! Ап-ЧХИИИИИ!

У озера приплясывало около дюжины человек; все они были тощие и длинные, кроме одного толстого и пыхтящего. Он вопрошал:

– Для чего суммммъективно или оммммъективно необходимо данное упражнение?

– Слушай же, – ответил тощий человек с безумным взглядом и множеством зубов. – Оно необходимо, чтобы пробудить вдохновение. Вдохновение означает вдыхание, а мы теперь вдыхаем и выдыхаем с большим трудом. – И он стал читать:

Нарцисс – прелестное растенье,

Берет он деньги за цветенье.

Он тратит их на все подряд

И желтый шьет себе наряд.

Самовлюблен, нетерпелив,

Он любит иногда полив

И рад, когда бушуют воды —

Ведь все от щедрости природы.

Томми Карлейль, лежавший в траве и пытавшийся справиться со своим чиханием, издал громкий лающий звук, как собака, которая воет на луну, и прокричал:

– О презренный болтун! О ужас ужасный!

Мистер Гладстон обреченно кивнул и кинул клич:

– Вперед, Летучая бригада![53]

То, что увидел Эдгар, было не очень педагогично. Артисты Эдембургского Ревю наскакивали на поэтов и старались сбросить их в озеро. Но толстый поэт, говоривший о суммммъективном и оммммъективном, воздел руки к небу и провозгласил:

– Магия. Поэзия – это магия. И суммммъективно, и оммммъективно.

И он принялся декламировать, в то время как тощие поэты падали в воду и вылезали оттуда, чтобы загнать туда, в свою очередь, Эдембургское Ревю:

И взял гитару сей хорек,

И зашвырнул ее на брег,

Где страшен сусликов порок,

Где грозный, грузный, грязный грек.

Хорек луну благословил,

И на звезду наслал туман,

Потом весь воздух отравил

И слег в горящий океан.

Чу! Раздался победный клич:

Хорек грядет! Хорек грядет!

Он облегчает паралич

И к чаю путника ведет.

Даже Эдгара, которому стихотворение показалось бессмысленным, последняя строчка задела за живое, а эффект, произведенный на Томми Карлейля, вообще был поразительный.

– О да, – сказал он, кивая, – люди добгые, это, знаете ли, не так плохо. Да, пгизнаться надо, что-то в нем есть.

Поэты воспользовались этой минутой восхищения, чтобы закинуть Томми в озеро, но он продолжал кивать и в воде, не обращая внимания на рыбок, прыгавших из его просторного воротника, и приговаривая:

– О да, тут уж ничего не скажешь.

Но его собратья из Эдембургского Ревю очень разозлились и начали хватать поэтов за волосы и забрасывать их к Томми Карлейлю. Толстый поэт стал первой жертвой этого нового нападения, полетевшей в воду, где он лежал и восклицал:

– Я понял! Его власы в струе лазури… Мне всегда хотелось понять, что я имел в виду, когда это писал, и теперь я понял!

Эдгар, которому была отвратительна вся эта недостойная сцена, пошел обратно к фургону. Водитель мрачно сидел за рулем; кот мирно спал позади, но с появлением Эдгара стремительно проснулся и прошипел по-кошачьи:

– Если ты пришел сюда, чтобы украсть тресковую копченку, не советую тебе этого делать, мальчик мой. Я оцарапаю тебя и доблестно, и больно, так что берегись.

Он опять заснул, а водитель проговорил:

– Вечно одно и то же. Никакого разнообразия. Я уже давно думаю бросить эту работу и вернуться к старой.

– А кем вы раньше работали? – вежливо спросил Эдгар.

– Понимаешь, – сказал водитель, не отвечая на вопрос, – они уже не упомню с каких пор возят этот ящик с тресковой копченкой. Почему они его не откроют и не съедят – в толк не возьму. По мне, ничего нет лучше трески ворованной, яйцом фаршированной. Я-то про себя думаю – только никому об этом не раззванивай, – они ее тут держат, чтобы кот не скучал. Сторож нашелся! Курам на смех.

– А кем вы раньше работали? – терпеливо спросил Эдгар.

– Я-то ездил по школам, – вздохнул водитель. – Следил, чтобы детей учили как следует, а дети как следует учились. Но они мои указания пропускали мимо ушей. Вряд ли стоило верить кое-чему из того, что им там говорили.

– Например? – спросил Эдгар.

– Ну, например, что Вильям Щукуспер не писал «Венецианского песца». Или «Столетнюю дочь». А ведь я ее знал – вся была в отца.

– И каков был ее отец? – поинтересовался Эдгар.

Водитель усмехнулся:

– Столетний, разумеется. Столетнее я не встречал.

– Послушайте, – сказал Эдгар. – Я, пожалуй, вылезу и пройдусь. – Он уже начинал уставать от всего этого идиотизма. Он предпочел бы даже зевать в классе под рассказы об ужасных англосаксонских королях.