Книга Онассис. Проклятие богини - Сергей Марков

— Аристотель.

— О, у меня для тебя есть прекрасная вещь! Сочинения твоего великого тёзки, учителя Александра Македонского, изданное ещё в XVIII веке! В этой книге много мудрости.

— Мне нечем заплатить, — отвечал Аристо.

— Это подарок. Особое внимание обрати на трактат «О душе». — Он полистал, нашёл нужную страницу, снял и снова надел очки с треснутыми стёклами и перемотанными изолентой дужками. — Вот послушай: «Надежда — это сон наяву…» — После каждой мудрости Христос погружался в долгое задумчивое молчание, будто по-новому и сам осмысливал высказывание философа. — «Мудрец не стремится к удовольствию, он стремится к отсутствию страданий… Счастье есть смысл и назначение жизни, единственная цель человеческого существования… Уничтожение одного есть рождение другого…» Ступай, мой юный Аристотель. А мне пора закрывать лавку. И пусть сопутствует тебе Господь Бог наш Иисус Христос! — Христос перекрестил Аристотеля Сократа на прощание и вручил ему вдобавок бутылку рицины, жареных семечек и половину цыплёнка, что было весьма кстати.

Простившись, выйдя и оглянувшись, чтобы запомнить адрес лавки Христоса, Онассис поднялся по улице Адриана к Акрополю и по ступеням юго-западного склона взошёл на Ареопаг. Там сел на большой камень в центре, развернул кулёк Христоса и с удовольствием стал есть холодного цыплёнка, запивая вином, приятно отдающим смолой. Внизу, вокруг Акрополя и «холма Ареса», где, по преданию, проходил суд над богом Аресом за пролитие крови Посейдонова сына и где во время осады Афин амазонки разбили лагерь, затухал древний город в огненном кольце костров беженцев. В сумерках виднелись колонны храма Зевса и храм Гефеста, Одеон Герода Аттического, останки строений древней Агоры…

С первых минут на своей исторической родине, в Афинах, Аристотель почувствовал себя, как в музее. Неужели ему всю жизнь суждено прожить в этом усталом, состарившемся, больном, будто не имеющем уже желаний, обнищавшем городе предков на холмах? Городе, находящемся под покровительством богини Афины и теперь до горизонтов во все стороны застроенном, заросшем, захламлённом сараями, хибарами, хижинами, палатками, шалашами тысяч и тысяч несчастных голодных беженцев из Малой Азии, из Турции, таких же, как он сам?

Он всю ночь провёл на тёплом с вечера, но остывающем валуне Ареопага. Там, где некогда старейшины Афин принимали мудрые решения. Потом бродил, лузгая жареные семечки, в темноте по Акрополю. «Златокудрая вестница утра» застала его спящим на скамье в Театре Диониса на юго-восточном склоне. Когда солнце позолотило скульптурный фриз с сатирами и камни Периклова Одеона, Аристотель проснулся, протёр глаза и наугад открыл подаренную Христосом книгу.

«Жизнь требует движения», — читал он…

Полистал недавно полученный нансеновский паспорт[3] для беженцев и лиц без гражданства. В темноте за камнем кто-то завозился, захрипел, закашлял. Оказалось, такой же беженец из Турции, в одночасье обнищавший, опустившийся. Он попросил хоть немного денег, три дня ничего не ел. Денег у Онассиса не было, поддержал земляка оставшимся крылышком цыплёнка, пригоршней семечек да парой глотков рицины.

Решение было принято.

Тем же утром, не попрощавшись с родными, сняв со счёта в американском банке все свои накопления, 269 долларов (по версии отца, эти деньги всё-таки тот ему дал в качестве «командировочных» вместе с рекомендательным письмом к дальнему родственнику, эмигрировавшему в Аргентину), он остановил на площади Омониа повозку с ишаком, сговорился на десять центов и отправился в порт Пирей.

3

Из Пирея итальянский пароход «Томазо ди Савойя» взял курс на Неаполь, где к нескольким сотням греков добавилось полтысячи итальянцев. Потом пароход зашёл в Геную, где загрузился эмигрантами уже под завязку. Из Генуи вышли вечером и пошли вдоль Лигурии, потом южного берега Франции. До тех пор, пока кто-то из пассажиров (на грузовом «Томазо ди Савойя» было оборудовано два десятка кают для приличных людей) не пожаловался капитану, беженцам позволялось выходить из трюма и дышать морским воздухом на палубе или корме. И наш юный герой неотрывно глядел на разноцветные волшебные огни: Ментон, Кап-Мартен, Монте-Карло, Монако, Кап-Ферра, Вильфранш, Ницца, Антиб, Канны, Сен-Тропе…

Через много лет здесь же, на траверзе Лазурного Берега, он будет рассказывать Марии Каллас, как тянула, буквально за шиворот тащила его к этим пленительно мерцающим огням некая страшная воля, которой он не властен был сопротивляться.

Выросший на море, Аристо видел, что до берега не более двух миль и доплыть ему, отменному пловцу, не представлялось труда. Он свесился за борт и мысленно почти уже прыгнул в чёрную, лакированную, отсвечивающую многоцветными искорками тёплую воду. Но другая, более мощная, глубинная воля всё-таки в последний момент удержала его на палубе «Томазо». А на подходе к Марселю всех беженцев загнали обратно в трюм, дабы не смущали благопристойных пассажиров своим видом и запахом, и у дверей поставили вооружённых матросов.

Сразу же за Гибралтаром Аристотель почувствовал, как отличается океан от родного Эгейского моря. Началась болтанка, и почти всё время пути бушевал шторм, лишь ненадолго стихая, а за экватором разразился мощнейший ураган.

Эмигранты из Европы — греки, итальянцы, присоединившиеся к ним в Марселе и Барселоне французы, испанцы, евреи, арабы, русские — находились почти на положении рабов. Условия, в которых они содержались в трюме, мало отличались от тех, в которых когда-то доставлялись из Африки в Новый Свет чернокожие невольники.

Основным грузом допотопного парохода «Томазо ди Савойя» водоизмещением 12 тысяч тонн были не люди, а мебель и металлические изделия, в основном трубы. Люди в трюме ютились, как могли, где-то между ними или сбоку, а во время шторма начался хаос, и тогда смешалось всё: люди, трубы, чемоданы, бочки и бутыли с оливковым маслом, тюки, табуретки, дверцы от шкафов, какие-то медикаменты, провизия… У многих началась морская болезнь…

«Томазо» кренился то на один борт, то на другой, вспоминал через много лет Онассис, порой почти ложился, зачерпывая тонны пенистой воды, которая стекала в трюм, превращая его содержимое в какую-то адскую солянку, пахнущую потом, оливковым и машинным маслами, мочой, блевотиной… Более дюжины эмигрантов не выдержали испытания — и трупы их швыряло из стороны в сторону, открывались и закрывались мёртвые глаза, вываливались и западали языки, порой от болтанки трупы поднимались, принимая позы живых людей. Через несколько суток вонь в трюме стала невыносимой. Группа молодых неаполитанцев попыталась прорваться наверх, но первый же получил пулю в живот и вскоре скончался. Оставалось лишь проклинать судьбу. И молиться. Страстные молитвы пересыпались ещё более страстной матерщиной на многих языках, в том числе на русском: