Книга Фицджеральд - Александр Ливергант

О стихах будущего прозаика скажем чуть подробнее. Начал писать стихи Скотт еще до Принстона и писал их потом, хоть и понемногу, всю жизнь, поэтом вместе с тем себя никогда не считал. Любопытно, что первая его «не студенческая» публикация была именно поэтической: в сентябре 1917 года в солидном нью-йоркском журнале «Поэтическая стезя» («Poet Lore») было напечатано стихотворение Фицджеральда, принесшее ему «баснословный» гонорар — два доллара. Поначалу, как водится, стихи он сочинял по преимуществу эпигонские, перенасыщенные чужими, взятыми напрокат, как правило, заезженными рифмами и метафорами. В его стихах тех лет если «невеста» — то «непорочная», если «беды» — то «грядущие», если «тело» — то «первозданное», если «ниша» — то «укромная», если «наречие» — то «варварское». Эпигонские и по-юношески меланхоличные, навеянные, — если речь идет о стихах принстонских, — декадентскими опусами «старшего товарища по цеху» Джона Пила Бишопа:

…так муторно, что даже воздух сам Тяжел — под ним душа бессильно сжалась.

«Предрассветный дождь», 1917

Случалось — комические. В духе тех водевильных стишков, что Фицджеральд сочинял для идущих в «Треугольнике» оперетт:

И кто-то храпом портит эпизод — Тот самый, незадолго до финала… (На нем всплакнула ты, а я — не камень) Где мистер X отстаивал развод, И Как-Ее-Там-Звать без чувств упала.

«На пьесу, виденную дважды», 1917

И, разумеется, — любовные. Герой наш, мы это уже усвоили, влюбчив:

Я узнаю тебя по жадным шагам И по бледным, блеклым твоим волосам. И блаженно-бессвязно буду шептать, Пока не дождусь тебя там…

«Городские сумерки», 1918

Если отца писателя Эдварда Фицджеральда и преподобного отца Фэя можно считать нравственными наставниками Скотта, то его сокурсников Джона Пила Бишопа и Эдмунда Уилсона — наставниками литературными. «Становлением американца», если перефразировать название известной книги Гертруды Стайн[25], руководили эти мало похожие друга на друга люди, что, впрочем, не мешало им быть друзьями, соредакторами и соавторами.

Глава четвертая

ЛИТЕРАТУРНЫЕ НАСТАВНИКИ, ИЛИ СТАНОВЛЕНИЕ АМЕРИКАНЦА

Люди они и впрямь были непохожие, но роль в жизни Фицджеральда сыграли по существу одинаковую. Каждый на свой лад, они переориентировали беспечного, пустоватого, не в меру общительного, тщеславного и самовлюбленного юношу. Привили ему вкус к литературе и, что еще важнее, — к лит-учебе, ответственному подходу к тому, что и как он сочиняет. Умерили его юношеский пыл и непомерные амбиции; однажды Фицджеральд, со свойственной ему непосредственностью, признался Уилсону: «Хочу стать одним из величайших писателей, когда-либо живших на Земле. А ты разве не хочешь?» Подсмеивались над ним. Над его «остроумием шалопая и обезоруживающей грацией», как писал о Фицджеральде Бишоп в стихотворении «Часы». Над его наполеоновскими планами: вышучивали его мечты и иллюзии с позиций здравого смысла и профессиональной выучки. Говорили при нем на латыни (это уже после Принстона, когда Бишоп и Уилсон вместе работали в журнале «Вэнити фэр») и, изображая Скотта «живым классиком», составили список его личных вещей, которые издательство «Скрибнерс» будто бы выставило на своих витринах. В число экспонатов этого виртуального музея «личных коллекций» вошли сборник стихов Руперта Брука, заграничная шляпа, фотография ньюменской сборной команды регбистов, где «великий человек», как водится, помечен крестиком: «Стоит, второй ряд, третий справа». А также костюм фирмы «Братья Брукс», зеркало и «полный» список наименований домашней библиотеки, состоящей …из двух «единиц хранения»: записной книжки и многочисленных вырезок из газет с рецензиями на его сочинения — Скотт и в самом деле всю жизнь будет кропотливо коллекционировать критические отзывы на свои публикации. Уилсон — отчасти в шутку, отчасти всерьез — определил, что на «творческое становление живого классика» повлияли три обстоятельства: жизнь на Среднем Западе, ирландское католическое окружение и… выпивка.

Высмеивали, но, повторимся, и научили работать — увлеченно, со страстью. На собственном примере. «После первых двух лет пребывания в университете я не вынес ровным счетом ничего, — писал Фицджеральд жене в августе 1940 года. — Зато за последний год в Принстоне проникся страстной любовью к поэзии, у меня возникли идеи, которые помогли мне сделать свой выбор в жизни».

1

У поэта, эстета, англомана Джона Пила Бишопа «высоколобость», любовь к высоким материям сочетались с общительностью, остроумием, со страстью балагурить и даже сквернословить, рассказывать скабрезные, «ниже пояса» анекдоты. У него, как и у написанного с него Томаса Парка Д’Инвильерса, голос был высокий, надтреснутый, манеры напыщенные, внешность обманчивая — учтивого, знающего себе цену ученого мужа. В отличие от Фицджеральда Бишоп — воплощенное усердие, к занятиям относится добросовестно, со всей серьезностью, «лица не общим выраженьем» — это не Уилсон — не выделяется, хотя одевается со вкусом, вообще, умеет себя подать. «Здесь вам ничего не грозит, — писал он о Принстоне, — если вы смотритесь, как учащийся приготовительной школы, если всем своим видом не даете понять, что отличаетесь от остальных». Он и не отличался — внешне. Конформизм не мешал ему сочинять изысканную декадентскую лирику (фавны, умирающие девы, увядающая природа — одним словом, «Weltschmerz»[26]) для «Литературного журнала Нассау», который одно время возглавлял, а также играть в серьезных — не чета опереткам «Треугольника» — пьесах, что ставились Английской драматической ассоциацией; в одной из таких пьес сыграл и Скотт. Даже в быту, тем более со сцены, говорил он несколько в нос, с подчеркнуто британскими искусственными интонациями, при этом от самой незамысловатой шутки — своей ли, чужой — этот интеллектуал и эстет мог разразиться безудержным хохотом, что, опять же, никак не соответствовало его образу меланхоличного, витающего в небесах книгочея и пиита. В целом же был он сдержан, держался с достоинством и даже отчасти высокомерно. «Уже на первом курсе, — вспоминает один из преподавателей Принстона, — Джон настолько владел собой, что походил на юного английского лорда». Не такого уж юного: из-за перенесенной в детстве болезни в Принстон Бишоп поступил двадцати одного года, и его легко можно было принять не за студента-первокурсника, а за молодого преподавателя. Он, собственно, и преподавал: вел литературные диспуты в «Квадрате» и в «Кофейном клубе», читал сокурсникам стихи, свои в том числе, разбирался лучше многих принстонских профессоров в поэзии, современной и классической, прививал своим менее искушенным товарищам любовь к слову. «За какие-нибудь пять месяцев, — вспоминал потом Фицджеральд, — он помог мне распознать разницу между истинной поэзией и поделкой».