Книга Желтая маска - Уилки Коллинз

— Слыхала ли ты об их браке? Или только предполагала, зная, как все складывается, что он должен состояться?

— Я услыхала о нем полгода назад. В наш театральный хор поступил певец, за некоторое время до того участвовавший в большом концерте, устроенном по поводу их свадьбы. Однако довольно! Меня бросает в жар, как только я начинаю об этом говорить. Ты здесь неважно устроилась, моя дорогая! В твоей комнате прямо нечем дышать.

— Не открыть ли и второе окно?

— Нет, выйдем и подышим воздухом на берегу. Пойдем, возьми плащ и веер; уже темнеет, и нас никто не увидит. Если захочешь, мы можем вернуться сюда через полчаса.

Мадемуазель Виржини без большой охоты уступила желанию подруги. Они направились к реке. Солнце зашло, и внезапная итальянская ночь быстро входила в свои права. Хотя ни о Фабио, ни о его жене Бригитта больше не сказала ни слова, все же она избрала дорогу к берегу Арно, где возвышался дворец молодого графа.

Когда они были уже недалеко от пышного входа, перед ним опустились носилки, появившиеся с противоположной стороны. Лакей после минутного разговора с дамой, сидевшей в носилках, направился к помещению привратника во дворе. Покинув подругу, Бригитта проскользнула за слугой в открытую калитку и спряталась в тени, отбрасываемой высокими запертыми воротами.

— Маркиза Мелани осведомляется, как чувствуют себя сейчас графиня д'Асколи и младенец, — сказал лакей.

— Госпоже не стало лучше с утра, — ответил привратник. — А ребенок вполне здоров.

Лакей вернулся к носилкам, потом опять подошел к сторожке привратника:

— Маркиза велела мне спросить, посылали ли за новым врачом.

— Сегодня из Флоренции прибыл еще один доктор, — снова ответил привратник.

Мадемуазель Виржини, заметив отсутствие подруги, пошла обратно к дворцу искать ее и была немало удивлена, когда Бригитта выскользнула из калитки. На столбах перед входом горели два масляных фонаря, и при их свете, упавшем на лицо проходившей под ними итальянки, видно было, что она улыбалась.

Глава II

В тот час, когда маркиза Мелани наводила справки у ворот дворца, Фабио сидел один в покое, который раньше занимала его жена. Это была ее любимая комната, изящно отделанная, по ее особому желанию, драпировками желтого атласа и обставленная мебелью того же цвета. Фабио дожидался сообщения врачей после их вечернего визита.

Маддалена Ломи не была его первой любовью, и, несмотря на то, что он женился на ней при таких обстоятельствах, которые, по общему и справедливому мнению, не сулят долгого счастья в супружестве, все же этот единственный год их союза они прожили мирно, хотя и без взаимного увлечения. Маддалена умно приспособлялась к сменам настроения мужа, широко пользовалась мягкостью его характера, когда же ею овладевала свойственная ей вспыльчивость, она, поостыв, редко отказывалась признать, что была неправа. Да, она была взбалмошна и досаждала Фабио приступами необоснованной ревности. Но теперь об этих недостатках не приходилось думать. Он помнил только, что она была матерью его ребенка и лежала больная, всего через две комнаты от него, опасно больная, как нехотя признали врачи в этот самый день.

Потемки сгущались вокруг него, и он позвонил, чтобы принесли свет.

Когда вошел слуга, граф с искренним горем в лице и искренней тревогой в голосе спросил, что нового слышно в комнате больной. Но слуга мог сказать только, что госпожа все еще спит, а затем вышел, положив на стол перед хозяином запечатанное письмо. Фабио вернул слугу в комнату и спросил, когда прибыло это письмо. Тот ответил, что оно было доставлено во дворец два дня назад, а он заметил, что оно лежит невскрытое в кабинете хозяина.

Оставшись снова один, Фабио припомнил, что письмо было получено в то время, когда впервые проявили себя опасные симптомы болезни его жены, и что он отбросил его в сторону, заметив, что адрес написан почерком, ему незнакомым. В его нынешнем состоянии тоскливой неизвестности всякое занятие было лучше безделья. Поэтому он со вздохом взялся за письмо, взломал печать и прежде всего полюбопытствовал, кем оно подписано.

Подпись была: «Нанина».

Он вздрогнул и изменился в лице. «Письмо от нее! — прошептал он. — Почему пришло оно как раз в такое время?»

Фабио побледнел, и письмо задрожало в его руках. Те суеверные чувства, которые он приписал влиянию своего детства, когда отец Рокко в студии стал стыдить его, казалось, снова овладели им. Он медлил и напряженно вслушивался в звуки, долетавшие из комнаты жены, прежде чем приступить к чтению письма. Что предвещало оно — хорошее или дурное? С этой мыслью на сердце он придвинул к себе лампу и взглянул на первые строки.

«Может быть, я неправа, что пишу вам? (так сразу начиналось письмо). — Если да, вам надо лишь бросить этот листок бумаги в огонь, и когда он сгорит и исчезнет, больше не думать о нем. Я никогда не упрекну вас за такое обращение с моим письмом, потому что едва ли мы еще встретимся.

Зачем я уехала? — Только затем, чтобы спасти вас от последствий женитьбы на бедной девушке, которая не годилась вам в жены. Разлука с вами чуть не разбила мне сердца; ибо ничто не поддерживало во мне мужества, кроме мысли о том, что я сделала это ради вашего блага. Мне нужно было думать об этом утром и вечером, — думать всегда, иначе, боюсь, я могла бы поколебаться в своей решимости и вернуться в Пизу. Вначале я так жаждала увидеть вас еще раз — только чтобы сказать вам, что Нанина не бессердечна и не неблагодарна и что вы можете пожалеть ее и думать о ней хорошо, хотя, может быть, вы больше и не любите ее!

Только чтобы сказать это вам! Будь я благородной дамой, я могла бы сказать вам это в письме; но я не училась писать и не могла заставить себя обратиться к другим, чтобы они взялись за перо для меня. Все, что я могла, это тайком научиться писать своей рукой. Это был долгий, долгий труд. Но в душе моей жила непрестанная мысль о том, что я должна оправдаться перед вами, и она делала меня терпеливой и настойчивой. Наконец я выучилась писать настолько, чтобы мне не было стыдно самой и чтобы вам не было стыдно за меня. Я начала письмо — мое первое письмо к вам, — но прежде чем я окончила его, до меня дошла весть о вашей женитьбе, и тогда мне пришлось порвать бумагу и снова положить перо.

Я не имела права вторгаться между вами и вашей женой, даже такой мелочью, как письмо. Я имела право только желать вам счастья и молиться об этом. Счастливы ли вы? Я уверена, что да. Разве может ваша жена не любить вас?

Очень трудно мне объяснить, почему теперь я решилась писать, и все же я не могу думать, что поступаю дурно. Несколько дней назад я узнала (у меня есть в Пизе подруга, которая, по моей просьбе, сообщает мне обо всех приятных переменах в вашей жизни), что у вас родился ребенок. И я подумала, что после этого мне, наконец, можно написать вам. Никакое мое письмо в такое время не может отнять у матери вашего ребенка хотя бы одну вашу мысль, принадлежащую ей. Так, по крайней мере, кажется мне. Я думаю о вашем ребенке с таким добрым чувством, что, право, не делаю ничего дурного, когда пишу эти строки.