Книга Записки капитана флота - Василий Головнин

Господин Резанов, возвратясь из Охотска в Камчатку, отправился оттуда в Америку на компанейском судне, которым командовал лейтенант Хвостов. Оттуда он на следующий год с тем же офицером возвратился в Охотск и поехал сухим путем в Петербург, но на дороге занемог и умер, а Хвостов пошел в море и сделал на японские селения нападение. О всех сих происшествиях упоминается в предисловии к книге под заглавием «Двукратное путешествие Хвостова и Давыдова…», изданной его превосходительством вице-адмиралом Александром Семеновичем Шишковым. Любопытные могут там видеть, как дело это случилось, но мне достоверно было известно, что правительство не одобрило поступков Хвостова. Впрочем, если бы Резанов и Хвостов в живых находились, то, может быть, поступки сего последнего были бы лучше объяснены, но теперь станем держаться старой пословицы: об умерших, кроме хорошего, ничего говорить не должно.

Получив повеление описывать южные Курильские острова, знал я, что некоторые из них заняты японцами, и потому всеми мерами старался, сколько возможно подробнее наведаться о всем том, что Хвостов у них делал, и на сей конец расспрашивал бывшего с ним штурмана, которого ответы уверили меня, что оба их нападения на японцев походили не столько на войну просвещенного народа, сколько на самовольные поступки, и что японцы не имеют ни малейшей причины быть уверены, чтобы такое на них нападение двух малозначащих судов могло быть сделано по воле монарха великой и сильной державы, о пространстве и могуществе коей они должны были иметь ясное понятие по описанию своих единоверцев, живших несколько лет в России. Объявления помянутого штурмана совершенно сходствовали и с тем, что я о сем деле слышал в первый год прибытия нашего в Камчатку от компанейского приказчика Масникова, бывшего также с Хвостовым в его экспедициях. Но, несмотря на все это, я не хотел без повеления высшего начальства иметь с японцами никакого ни сношения, ни свидания. Намерение мое было плавать подле берегов тех островов, которые они занимают, не поднимая никакого флага, дабы не произвести страха и сомнения в подозрительных японцах. Но судьбе угодно было все расположить иначе и, вероятно, к лучшему.

Вот в каком отношении, сколько мне известно, находилась Россия в рассуждении Японии, когда я должен был отправиться к берегам островов, в японской зависимости находящихся. Теперь обращусь к главному предмету моей книги.

После полудня 17 июня мы находились весьма близко западной стороны северной оконечности острова Итурупа, не зная тогда, что она составляет часть сего острова. Оконечность сия, напротив того, казалась нам отделенным островом, ибо залив Сана, вдавшись далеко внутрь земли, походил на пролив, да и на карте капитана Бротона сия часть берега оставлена под сомнением по неизвестности, пролив ли тут или залив.

Желая узнать это достоверно, приблизились мы к берегу мили на три итальянские. Тогда увидели на берегу несколько шалашей (по-сибирски барабор), две большие лодки (байдары) и людей, бегающих взад и вперед. Полагая, что тут живут курильцы, отправил я для отобрания от них сведений об острове и о других предметах, до нашего дела принадлежащих, мичмана Мура и штурманского помощника Новицкого на вооруженной шлюпке с четырьмя гребцами. А усмотрев, что с берега едет большая лодка к ним навстречу, и не зная, как жители хотят их встретить, я тотчас подошел со шлюпом ближе к берегу и потом на вооруженной шлюпке с мичманом Якушкиным и с четырьмя гребцами поехал сам к ним на помощь. Между тем лодка, встретив первую нашу шлюпку, воротилась и вместе с нею погребла к берегу, куда и я приехал.

На берегу нашел я, к великому моему удивлению, мичмана Мура в разговоре с японцами. Он мне сказал, что тут есть несколько наших курильцев с тринадцатого острова, или Расшуа, занесенных сюда в прошлом лете погодою, которых японцы, продержав около года в заключении, решились наконец освободить. Теперь они приведены были на сие место под конвоем японских солдат с тем, чтобы при первом благополучном ветре отправиться им отсюда на лодках к своим островам. Господин Мур показал мне японского начальника, стоявшего на берегу саженях в сорока от своих палаток к морю; он был окружен восемнадцатью или двадцатью человеками в латах и вооруженными саблями и ружьями; каждый из них в левой руке держал ружье у ноги без всякого порядка, как кто хотел, а в правой два тонких зажженных фитиля. Я ему сделал приветствие по нашему обыкновению поклоном, а он мне поднятием правой руки ко лбу и небольшим наклонением вперед всего тела.

Мы говорили посредством двух переводчиков: первый был один из его воинов, знавший курильский язык, а другие наши курильцы, умевшие немного говорить по-русски. Японский начальник задал мне сперва вопрос: зачем мы пришли к ним; если торговать, а не с худым против них намерением (наш переводчик выражал этот вопрос: «С добрым умом или с худым умом вы пришли сюда?»), то чтобы шли далее вдоль берега за сопку, где находится главное сего острова селение Урбитч[13]. На это велел я ему сказать, что мы ищем безопасной для нашего судна гавани, где могли бы запастись пресной водой и дровами, в коих имеем крайнюю нужду, а получив нужное нам количество воды и дров, тотчас оставим их берега (такое объявление я сделал для того, чтобы под видом отыскивания удобной гавани мог обойти кругом все их острова и сделать им точнейшую опись); впрочем, опасаться нас они не должны, ибо судно наше есть императорское, а не купеческое, и мы не намерены причинять им никакого вреда.

Выслушав мой ответ со вниманием, он сказал, что японцы имеют причину бояться русских, ибо за несколько лет пред сим русские суда два раза нападали на японские селения и все, что в них ни нашли, то или увезли с собою, или сожгли, не пощадив даже ни храмов, ни домов, ни съестных припасов. А так как пшено, главная и единственная их пища, привозится на остров из Японии, нападение же на них сделано было одно поздно осенью, когда суда их в море не ходят и нового запаса на зиму привезти не могли, а другое рано весною, прежде нежели пришли суда, притом и жилища их были выжжены, и потому японцы принуждены были много претерпеть от голоду и холоду, до того даже, что многие лишились жизни. Следовательно, невозможно, чтобы японцы, видя русское судно столь близко у своих берегов, были спокойны и не боялись. На этот вопрос отвечать было трудно посредством таких плохих переводчиков, каковы были курильцы, однако же я старался вразумить им мои мысли и желал, чтобы они постарались пересказать мои слова сколько возможно точнее.

Я спросил японского начальника: если бы их государь хотел на какой-нибудь народ идти войною, то много ли бы судов и людей он послал? Ответ его был: «Не знаю». – «Но судов пять или десять послал бы?» – спросил я. «Нет, нет, – сказал он, засмеявшись, – много послал бы, очень много». – «Следовательно, как же японцы могут думать, – продолжал я, – чтобы государь русский, обладатель такой обширной земли и великого множества народа, мог послать два суденышка вести войну с Японией; и потому они должны знать, что суда, сделавшие на них нападение, были купеческие, и все те люди, которые ими начальствовали и управляли, не принадлежали к службе императорской, а занимались звериными промыслами и торгами, напали на японцев и ограбили их самовольно, даже без ведома последних наших начальников; но коль скоро поступки их стали известны начальству, то дело было исследовано, и виновные наказаны по нашим законам; доказательством сему может послужить и то, что суда сии, сделав два набега, которые оба имели совершенный успех, более уже не являлись в течение трех лет, но если бы государь наш имел причину и желал объявить японцам войну, то множество судов приходило бы к ним всякий год, покуда не получили бы того, чего требовали».