Книга Тайный брат (сборник) - Геннадий Прашкевич

Странный обет, перешептывались в толпе, не пить вина.

А серкамон пел. Он пел неутомимо, голосом высоким и злым.

Павший на поле брани, пел он, сверкая глазами, и тот, кто в бою сорвал с древка желтое знамя султана, и тот, кто щедро проливал кровь неверных, не щадя ни женщин, ни детей их, – счастлив!

Даже попавший в неволю, пел серкамон, сверкая желтыми волчьими глазами, даже погибающий в плену от голода и жары, забывший в страданиях все радости жизни, страждущий в ужасе – счастлив!

Счастлив любой, кто поднял меч на неверных, – он спасен!

Те, кто в неволе, они грызут жесткий тростник, они пьют тухлую воду из вонючего бурдюка, их кусают москиты и мелкие твари, неверные подливают им в воду темный настой, бесконечно длящий страдания. Неверные умеют утомлять дракона, шумом и огнем не давая ему возможности садиться на землю, неделями выдерживая несчастного дракона в воздухе. Из крови такого утомленного дракона и делается темный настой, бесконечно длящий страдания. И все равно те, кто в неволе, – спасены!

Их дело угодно Богу.

Серкамон сверкал глазами.

Он сразу увидел Амансульту, когда она подскакала к церкви на белой верховой лошади, но сделал вид, что вообще никого не замечает, что ему все равно, кто сегодня слушает его пение.

Юную хозяйку замка Процинта сопровождали два дружинника.

Низко наклонясь с седла, Амансульта внимательно прислушалась.

– Монжуа! – Голос серкамона был полон праведного гнева.

Он призывал.

– Монжуа!

Под этот клич он, серкамон, носил камни для военных укреплений в Сирии, сам держал ночную стражу под Акрой, собственным мечом рубил головы неверным, врубаясь вслед за благородными рыцарями в их строй, терпел великие опасности на суше и на море, рвал острым копьем желтые мерзкие штаны Магомета. Святое странствие не закончилось! Нет, оно не закончилось! Пока гроб Господень не освобожден, оно не может закончиться! – взывал серкамон. Вот подходит пора, и паладины вновь двинутся в земли, освященные страданиями Христа. И всегда будет свят тот, кто лично двинется в странствование с мечом в руке, и всегда будет презрен тот, кто откупится от странствия золотом!

Желтые глаза серкамона сверкали.

Вот подходит пора, вновь причалят суда святых пилигримов к берегам Святой земли! Вот подходит пора, вновь неверные сдадут Яффу и уйдут, побитые, в Вавилонию, а униженный Иерусалим откроет ворота перед неукротимыми святыми паладинами! Вот подходит пора, все твердыни, воздвигнутые неверными, рухнут, тяжелые каменные стены рассыплются, и многочисленные враги Иисуса познают тяжесть железных цепей!

«Я люблю путаницу алых и лазурных щитов! – неистово пел серкамон. – Я люблю путаницу пестрых боевых значков, цветные шатры и белые палатки в долине, ломающиеся с треском копья, тяжелеющие от летящих в них дротиков щиты, железные, раскалившиеся на безумном солнце латы! Я люблю ржание боевых коней, грохот катапульт и тяжкий ход рыцарей в броневом строю!»

Кровь за кровь! Монжуа!

Слушая серкамона, стоя на солнцепеке, Ганелон почувствовал странную лихорадку и дрожь в суставах. От злобного высокого, чуть хрипловатого голоса серкамона глаза Ганелона застилало серой трепещущей пеленой, во рту закис вкус металла, левый глаз начал косить сильней, чем обычно, левое веко подергивалось. Он не знал, чего хотела его госпожа, что, собственно, она хотела услышать от желтоглазого странствующего певца, но его самого злобное вдохновение серкамона только заставило крепко сжать руки. Сейчас Амансульта пригласит этого ужасного человека в замок, думал Ганелон. Она не может не пригласить в замок такого знаменитого, такого ужасного желтоглазого певца, который неистово поет святой подвиг. Такой подвиг уже совершен отцом Амансульты благородным бароном Теодульфом, попавшим в плен к сарацинам. Амансульта сама, наверное, сейчас охвачена вдохновением…

– Но, добрый серкамон, – вдруг произнесла Амансульта, и вся толпа повернула в ее сторону многочисленные головы. – Но, добрый серкамон, я хорошо помню, что раньше ты пел любовь. Раньше ты пел исключительно любовь, раньше ты слагал песни исключительно о благородном чувстве…

– А сейчас я пою святой подвиг! – без всякого испуга перебил серкамон юную хозяйку Процинты и поднял на нее свои ужасные глаза. Если цикада – символ поэта, то этот серкамон, несомненно, был злой цикадой.

– Но, добрый серкамон, – еще более ровно продолжила речь Амансульта, как бы не замечая замершей толпы. – Я хорошо помню, что раньше ты пел исключительно любовь. Даже могу напомнить слова. «Ненастью наступил черед, нагих садов печален вид, и редко птица запоет, и стих мой жалобно звучит. Ах, в плен любовь меня взяла, ах, счастья не дала познать».

И спросила:

– Тебе теперь совсем не хочется петь любовь?

Вилланы и простолюдины тревожно переглядывались.

Они никак не могли понять, к чему клонит юная хозяйка замка Процинты.

– Я больше не пою любовь, – грубо ответил серкамон, и его желтые глаза нехорошо сверкнули. – Я дал священный обет. И теперь пою только святой подвиг и святое странствие!»

XII–XIV

«…святой подвиг и святое странствие.

Серкамон вспомнил лагерь под стенами осажденной дымящейся Акры.

Презрительно, даже гневно скашивая выпуклые черные глаза не в сторону горящей Акры, а в сторону белых палаток короля Филиппа, под палящим солнцем хлопающих и полощущих на горячем ветру, как вымпелы, барон Теодульф двумя руками сжимал походную чашу.

– Клянусь святым нимбом, клянусь копьем святого Луки, король Филипп в великой задумчивости! – Он с силой опустил чашу на походный стол. – Клянусь всеми святыми и их подвигами, что пока король Ричард болен, король Филипп так и будет оставаться в задумчивости! Наверное, он врос в землю ногами, как врастает дерево корнями в край скалы.

Серкамон, разделявший стол барона, покачал головой.

– День гнева близок, – негромко сказал он, пытаясь успокоить разгневанного барона, разговор с которым, как он знал, в любой момент мог закончиться самым неожиданным образом. – Святая земля устала от ужасных страданий. Ноги неверных попирают святые места. Здесь родился, жил и был распят Господь. День гнева совсем близок. Он близок, близок, я чувствую. Я чувствую, я скоро буду петь взятие Акры.

– Если король Филипп возьмет Акру, – барон с нескрываемой яростью поставил чашу на стол, – он опять возвысит над благородными рыцарями маркиза Монферратского. Маркиз Монферратский опять будет смотреть на рыцарей как истинный господин. Если король Филипп возьмет Акру, он непременно прикажет всем смотреть на маркиза Монферратского как на истинного господина. А у благородных рыцарей не может быть господина. Наш общий сюзерен – Господь. Он щедро вознаграждает каждого за верную службу, прощает грехи, дарует блаженство в раю, и это так и есть, клянусь в том покровами святой девы Марии! Кроме господа Бога, у благородных рыцарей может быть еще один сюзерен – король, и, конечно, все мы его вассалы, но общего господина у нас нет!