Книга Лунные драконы - Татьяна Корсакова

– Уже утро, ну пожалуйста, Марат!

– Позже, – Ильинский нахмурился.

Ему всегда было нелегко говорить «нет» этой женщине. Собственно, никогда раньше ему и не приходилось ей отказывать. Но сейчас... это ее волнение, желание увидеть пострадавшего во что бы то ни стало. Наверное, дело не в ней, дело в нем самом, в том, что он чувствовал в этот момент. А он чувствовал ревность, вязкую и болезненно-острую...

– Ядя, поезжай домой. Выспись, выкури трубку, выпей кофе. Тебе нужно прийти в себя. А к обеду возвращайся. Нет, лучше позвони мне предварительно, вдруг он еще не придет в себя.

– А он придет в себя?

Ильинский пожал плечами, успокаивающе погладил Ядвигу по узкой ладони:

– А куда же он, голубчик, денется? Придет, конечно. Рано или поздно...

В палату интенсивной терапии Ядвига попала лишь к вечеру. Она сидела на неудобном стуле, кутаясь в белый больничный халат, и не отрывала взгляда от человека, лежащего на высокой, похожей на операционный стол кровати. С забинтованным лицом и загипсованной рукой он был похож на мумию. Кажется, он спал. Ядвига боялась пошевелиться – пусть спит, ему нужно много сил. Вдруг мумия вздрогнула, застонала. Ядвига встрепенулась, подалась вперед.

У ее судьбы не было лица, зато у нее были ясные, кристально-прозрачные глаза. Эти глаза смотрели на Ядвигу со смесью тоски и любопытства. Тоски было море, а любопытства – лишь капля.

– Я думал, ты мне примерещилась, – голос был хриплый, чуть слышный. – Черный ангел сменил оперение и стал белым? – Мумия скосила глаза на ее больничный халат.

Ядвига молчала.

– Сними, в черном тебе значительно лучше.

– Как скажешь, – она потянула за тесемки халата.

– Зачем ты меня спасла? – В голосе послышался упрек.

– Так получилось. А что, не нужно было? – Она совсем растерялась и теперь несла всякую чушь.

Мумия заворочалась, послышался скрипучий смех.

– Так получилось! Наверное, считаешь, что совершила благое дело, спасла заблудшую душу?

– Я не знаю.

Она действительно не знала. Не знала, что ответить этому странному, запеленатому в бинты человеку. Не знала, что он хочет от нее услышать.

– Мне больно, – пожаловалась мумия. – Если бы не ты, мне бы уже не было больно, все бы закончилось...

– Прости. – Пальцы запутались в тесемках халата. От острого больничного запаха закружилась голова.

– А ты красивая, – сказала вдруг мумия, в прозрачных глазах загорелся странный огонь.

Ядвига молчала. Ее судьба, полуживая, мучающаяся от боли, сделала ей комплимент, а она, возможно впервые в жизни, не нашлась, что ответить.

– Приходи еще. – Огонек в глазах мумии мигнул и погас.

Ядвига запаниковала, забыв о данном Ильинскому слове «сидеть смирно», вскочила со стула, склонилась над человеком на больничной койке. Долго всматривалась в пропитанные кровью спирали бинтов, пытаясь разглядеть под ними хоть что-нибудь.

– Так ты придешь? – спросил он, не открывая глаз.

Ядвиге показалось, что хриплый голос звучит прямо у нее в голове.

– Я приду. Конечно, приду... – Она поцеловала мумию в бескровные губы и вышла из палаты.

* * *

Его звали Аристарх Лисовский. Ему только-только исполнилось тридцать лет. Он был художником, вероятно, талантливым, но непризнанным. Он творил, не заботясь о признании. Он бы раздавал свои картины просто так, если бы не необходимость что-то есть, во что-то одеваться, как-то платить за убогую съемную комнатушку, покупать кисти и краски. Все упиралось в презренный металл, и ему приходилось продавать свои картины, часто совсем не тем, кому они на самом деле были необходимы, а тем, у кого водились деньги. Это было особенно больно. Все равно, что отдавать любимое дитя на воспитание дурным людям. Это походило на предательство. Он продавал: себя, свой талант, свои картины, и все ради еще одной иссушающей душу и опустошающей кошелек страсти.

Аристарх был игроком: безнадежным, неисправимым, пудовыми гирями прикованным к карточному столу. У него было два алтаря, два идола – мольберт и карточный стол. Искусство и игра. Белое и черное...

Несколько лет ему удавалось сохранять баланс, но недавно хрупкое равновесие было нарушено. Он «заигрался», наделал долгов. Его картины больше никто не покупал даже за ту смехотворную цену, которую он просил за них. А карточный долг рос как снежный ком.

В тот вечер Аристарх твердо уверовал, что капризная Фортуна наконец примет его сторону. До загородного дома, в котором должна была состояться «большая игра», он добирался автостопом, в кармане не имелось ни гроша, зато внутри жила твердая решимость переломить судьбу.

Ничего не получилось. Это судьба переломила – да чего уж там! – переломала его пополам.

...Его били так долго и так методично, что он перестал ощущать боль. Карточный долг – это святое. А он не сумел отыграться, заплатить по счетам. Он слизывал кровь, сочащуюся из рассеченной губы, и улыбался. Он уже все для себя решил. Он освободится...

Кажется, он потерял сознание, потому что, когда пришел в себя, рядом никого не было – только плотная, как бархат, чернота.

Аристарх шел по хрусткому снегу, падал, поднимался. Где-то близко должно быть шоссе. По нему ездят машины. Только бы хватило сил доползти, встать на ноги, шагнуть под колеса автомобиля, освободиться...

Он дополз и даже смог подняться и сделать шаг навстречу приближающемуся лучу света.

Удар... Скрип тормозов... Боль в животе... Оказывается, он еще способен чувствовать боль.

А потом над ним склонился Черный ангел...

Кажется, ангел плакал...

Аристарх хотел его успокоить, но не смог – провалился в звенящую пустоту...

То, что сразу после выписки Аристарх оказался не в своей богом забытой коммуналке, а в доме Ядвиги, казалось абсолютно естественным. Они оба начинали жизнь с чистого листа. Им даже не пришлось подстраиваться друг под друга. Казалось, они знакомы целую вечность. Они не чувствовали разницы в возрасте. Вернее, Аристарх не чувствовал, а Ядвига старалась об этом не думать...

Им было хорошо вдвоем, но их отношения породили настоящую бурю. Возможно, впервые в жизни родня выразила свое неудовольствие выбором Ядвиги и даже прислала увещевателя в лице Егора Милославского.

Егор приехал рано утром, без предварительного звонка. Ввалился в ее дом с настороженно-озабоченным выражением лица, разговор начал издалека и, лишь выждав двадцать отведенных этикетом минут, перешел к главному. Все сводилось к одному: грех ей, старой перечнице, заводить интрижку с молодым кобелем. Неужели она не понимает, что кобелю этому нужны лишь ее, Ядвиги, сбережения, что он самый обыкновенный альфонс? Надо бы одуматься, пока еще не поздно, потому как общественность ропщет, а на древний род Ясневских легло несмываемое пятно позора. Конечно, все вышесказанное было тщательно упаковано в яркую обертку из иносказаний, но осадок оставило мерзостный.